Джунгли во дворе

Так же как и его предшественница синица, чиж пользовался неограниченными возможностями в комнате. Через некоторое время он уже откликался на мой посвист и лихо планировал откуда-то из-под потолка на большой палец протянутой руки даже в том случае, если на ладони не было зерен. Самое трогательное то, что, кроме меня, он никому так не доверял, ни на чью руку не садился, хотя, чтобы испытать его верность, приятели мои насыпали на свои ладони соблазнительные для него конопляные зерна. Нет, он доверял только мне! Отца тогда уже не было в живых, годы наступили тяжелые. Чижик стал одним из самых верных моих друзей. Бывало так, что мы с сестрой еле-еле сводили концы с концами, денег на коноплю сплошь да рядом не было и чижику в основном приходилось довольствоваться овсянкой, да и она не всегда бывала в достатке. Чижик тем не менее ничуть не терял бодрости духа. Хотя порой он и выглядел похудевшим, но все так же весело откликался на мой посвист и смело присаживался на протянутую пустую ладонь. Вообще это было на редкость бодрое, живое, на редкость понятливое существо. Он как будто бы понимал объективные трудности послевоенной жизни…

Принято считать, что страдания, испытания закаляют человека, делают его человечнее и добрее. Во многих случаях это действительно так. На войне, например, многие ничем как будто бы не выдающиеся люди сплошь да рядом проявляли чудеса человечности и доброты. Великий Достоевский вообще считал, что страдание необходимо для человека, оно возвышает его, делает совершеннее, лучше. Это верно, но лишь при одном условии: «Страдание тогда воспитывает, когда человек преодолевает его, не делая из страдания культа, не носясь с ним, не лелея его. Болячки надо не жалеть, а лечить».

Горький, сам испытавший в жизни немало, говорил, что плохо, когда люди романтизируют страдание. Именно страдания часто делают человека болезненно ранимым, обидчивым, несвободным, говорил он. Да, в тех случаях, когда человек не в силах преодолеть… Но вернемся к чижу.

Я навсегда запомню тот солнечный, яркий и жаркий весенний день. В школе начались экзамены, нужно было готовиться, а голова от недостатка каких-то веществ в организме побаливала. С кормом для чижа тоже было по-прежнему не блестяще, и сестра уже давала мне в общем-то верный совет — поехать за город и где-нибудь в лесу выпустить чижа на свободу. Из-за ранней жары окна в комнате были настежь открыты, и бедной птице теперь приходилось довольствоваться весьма ограниченным пространством клетки. Я не так боялся, что чиж улетит, как опасался, что его, доверчивого, запросто схватит кошка. Но вот что самое неприятное: из-за того, что жизнь чижика стала гораздо хуже, а виноват в том вольно или невольно был все же я, отношение мое к столь верной мне птичке стало неуловимо меняться… Какой-то холодок появился в моем отношении к чижу. Подавляя подспудные муки совести, я вынужден был подавлять вместе с ними и добрые чувства. И милый мой дружок начал становиться обузой… Неограниченная симпатия вскоре сменилась не то чтобы неприязнью, а все же каким-то настороженным равнодушием. Чижик оставался по-прежнему приветливым и необидчивым, но мне в его веселой бесхитростной песне слышались уже и нотки упрека. Как часто мы склонны винить других в собственных наших грехах! И вот солнечный день. Я был с ребятами во дворе, мы играли во что-то, и вдруг сердце замерло: я вспомнил о чижике. Со вчерашнего утра я не только не кормил его, но — что самое ужасное! — не менял в чашке воду! А клетку мы с сестрой в последнее время вывешивали наружу, на крюк в стене рядом с окном, и чижик, следовательно, был все время на жарком солнце. Почему так получилось, я и сам не знаю… Я опрометью бросился в дом, взбежал по лестнице на свой этаж так, что в глазах потемнело, и, еле переводя дух, ворвался в комнату, подбежал к окну, выглянул… Дверца клетки была открыта, клетка пуста. Кошка не могла добраться до клетки, да и перьев не было. Мой верный друг покинул меня, так предательски о нем позабывшего.

До сих пор при воспоминании о чиже меня мучает совесть. Правда, я никак не могу вообразить, что он мог самостоятельно открыть дверцу: во-первых, он никогда раньше этого не делал, а, во-вторых, запор был очень тугой. Может быть, его выпустила сестра?.. Как бы то ни было, очень представляется это мне неслучайным.

Поначалу в свое оправдание я думал, что мне ведь самому было тогда несладко. Очень даже несладко. В тот самый день, помню, голова с утра ничего не соображала, ходил в каком-то тумане, а с ребятами поиграть во что-то вышел после утомительной и нудной консультации в школе, чтобы рассеяться. Денег даже на овсянку не было, и не в первый раз… И только через много лет я с окончательной ясностью понял: это не оправдание. Ничто не может послужить оправданием черствости и предательству. Наши страдания не могут оправдать ничего ровным счетом. Мы обязаны, мы призваны их преодолевать…