Джура

Пришла Зебо с ребенком на руках, хотела убрать комнату. И впервые заговорила со мной:

— Боялась я… Ураз рассказывал — у курбаши злое сердце, не любил его.

— Ну, не такой уж он и злой, этот курбаши. Мы с ним из одного блюда плов ели!

Зебо не поверила, подняв край платка, внимательно посмотрела на меня маленькими — киргизскими, подумал я, — глазками.

— Правда, — добавил я. — Были на свадьбе его, из одного блюда с ним ели и бузы выпили…

— Что ж тогда Джура… Джура-ака печальный такой?

Я хотел было сказать Зебо, потом раздумал Захочет Джура — сам объяснит ей. Но что-то надо было ей ответить, и я вспомнил о Саидхане. После нашего возвращения от Худайберды Зубов сообщил в Ташкент, что Саидхан связан с басмачами. Никто не сомневался теперь, что Мухтаров и есть тот самый Саидхан, имя которого открыло нам дорогу к Худайберды. Но Мухтаров успел бежать: пока из Ташкента пришел в Коканд приказ о его аресте, Мухтаров исчез. Только через шесть лет он был пойман таджикскими чекистами в Хороге, все шесть лет, работая в сельсовете, вредил как мог… Из Хорога его переправили к нам, и я допрашивал убийцу Ураза… Потом его осудили.

Но сейчас я только мог сказать Зебо:

— Среди нас был враг, он предал Ураза.

— Поймали?

— Нет еще…

— Ураз хорошо говорил о Джуре-ака.

— Джура хороший человек.

— Почему живет один?

— Нет никого родных, — ответил я и тогда впервые вдруг подумал: «А что, если поженятся они, Зебо и Джура-ака? Ведь здорово было бы!.. Сейчас оба несчастны, а соединятся — заживут счастливо». Я решил было поделиться своим открытием с Зубовым, но не успел — отвлекли срочные дела. Опять пришлось собираться в Шагози.

Приближалась зима, и все труднее становилось поддерживать связь с кишлаками. Дороги раскисли, подвод мало… Басмачи почувствовали себя свободнее, нападали все чаще.

Больше нельзя было медлить. Если захватим Худайберды и его отряд — мелкие группки, действующие вокруг Ахангарана, станут бессильны, справиться с ними будет проще.

Зубов вызвал подкрепление из Ташкента, а до его прибытия мы тоже не сидели сложа руки. Джура сам хотел ехать к Худайберды, но начальник не разрешил.

— Он ведь не признал тебя за отца, — сказал Зубов. — Вырос у бая, им воспитан. Разве такой человек назовет отцом бедняка? Думаю, он не обрадуется, может и пристрелить тебя, рука не дрогнет. Лучше сделаем так: Шадман-охотник отнесет ему письмо от нас. Дадим неделю срока. Придет сам — сохраним ему жизнь. Нет — пусть знает, мало осталось гулять на свободе… Возьмем его с боем.

И вот я повез в Шагози письмо, адресованное Худайберды. В письме сказано было, что Джура — отец его, что из уважения к отцу, к памяти матери ГПУ просит его сдаться без боя, выйти самому. Это облегчит его вину. В противном случае ему больше не на что рассчитывать — и он и его басмачи будут уничтожены.

Шадман-охотник с письмом отправился дальше в горы, к басмачам Худайберды, я же вернулся в Алма-лык. Сюда уже прибыл из Ташкента кавалерийский эскадрон. Мы все с нетерпением стали ждать ответа курбаши. Я от души желал, чтобы Худайберды сдался, чтобы признал Джуру, чтобы с криком «Отец!» бросился ему на грудь!

Худайберды, конечно, посадят, и надолго, но ведь вернется же он, вернется к отцу! Может, сделается даже его помощником — он, видно, ловок и смел, решителен он, курбаши Худайберды. А если еще Джура-ака женится на Зебо, все будет хорошо, все будут счастливы и спокойны!

Через шесть дней мы получили ответ, его принес младший сын Шадмана-охотника. Худайберды спустился со своим отрядом в Шагози и повесил всю семью Шадмана. Младший сын, на счастье, был в тот день в степи и так спасся. И еще важно было, что басмачи об этом спасшемся сыне, кажется, не знали.

Мы тут же пустились в путь, эскадрон сопровождал нас. Да, прав был домулла, утешавший Худайберды: «Не та мать, что родила, а та, которая вырастила». Махкамбай на славу воспитал своего приемного сына!

Ночью мы подошли к Шагози, окружили кишлак с трех сторон, оставив один путь — в горы. А там басмачей ждала засада.

На рассвете командир эскадрона послал к Худайберды человека — в последний раз курбаши предлагали сдаться, и он опять отказался.

Начался бой. С выстрелами, с дробью пулемета мешались крики женщин и детей. Только к полудню мы выгнали басмачей из кишлака. Они подались в горы, но сверху их осыпали огнем ожидавшие в засаде бойцы. Басмачи метались, как волки, попавшие в капкан, но бежать им было некуда.

И тут на склоне горы, над обрывом, показалась группа всадников — там, видно, была тропа, о которой мы не знали.

— Это Худайберды! — крикнул мне Джура и бросился к лошади. Я пустился за ним, и вот тут-то убедился я, что конь Ураза не знает себе равных. Мы настигали басмачей, и я вырвался далеко вперед. Басмачи сначала, видно, уверены были, что сумеют уйти, и не стреляли, но, когда я приблизился, над моим ухом свистнула пуля.

— Стой! Сабир, стой! — кричал мне Джура. Я не понимал, чего он хочет, но задержался, подождал его. Обогнав меня, Джура приказал: — Держись за мной!