Джура

Кучак подбежал к Максимову и обнял его, дружески, коснувшись одним и другим плечом его плеч. Он обеими руками потряс руку Федорову, жал руки бойцам, и суровые бойцы сочувственно улыбались ему.

Кучак сказал, что его подвиг — это ничто против того, что он еще совершит в дальнейшем, что… Тут дар речи изменил Кучаку, горло сжало, и слова не шли на язык. Кучак смущенно махнул рукой и обещал ответить песней, но не сейчас.

Максимов вручил Кучаку черный шелковый халат, скомандовал «вольно» и поручил Рахиму накормить героя. Кучак вызвался приготовить плов для всех.

…Шараф сидел в юрте, свесив голову на грудь. Он прекрасно понимал безвыходность своего положения. Максимов — опасный человек. Трудно сказать, что он думает…

Вскоре в юрту пришел Максимов, сел у костра и выслал всех, кроме Шарафа.

Уже давно пропели первые петухи, а Максимов с Шарафом все еще сидели вместе в юрте, пили кок-чай и беседовали. Шараф злился. С каждым вопросом он убеждался, что просчитался, не убежав. Шайтан слишком много знал. Шараф думал было сказать, что он родом из Каратегина, а Максимов перечислил всех его родственников, начиная с прадеда и кончая отцом. Максимов опять напомнил ему, что сам Шараф назвал себя советским и поэтому должен совершенно искренне рассказать о замыслах басмачей. «Если хочешь жить», — несколько раз повторил Максимов.

— Ты поклялся не расстреливать сдавшихся, — сказал Шараф, — а теперь назад?

— Обещал — и сделаю, — ответил Максимов.

— Ты обещал всех отпустить. Ну и я пойду. — Шараф встал.

— Но только тех, кто сдаст оружие, — сказал Максимов, удерживая Шарафа. — За других я не ручался. Их трупы лежат в тридцати шагах отсюда.

— Ты сам возвратил мне оружие, — возразил Шараф.

— Да, но ты утаил еще один револьвер. Он у тебя сзади за поясом, под халатом.

— Почему так думаешь?

— Знаю!

— Чего ты от меня хочешь?

— Скажи: ты хочешь жить?

— Хочу!

— Тогда расскажи мне все. Например, что поручил тебе имам Балбак и куда он вчера уехал? Ведь недаром ты берег себя для чего-то более важного, сдавая банду. Будь искренним.

Шараф бессильно опустился на подушку и тихо сказал:

— Ты сам знаешь: отец мой мулла. Я правоверный, и негоже мне, клявшемуся на святом коране, ломать клятву. Я не могу. Можешь расстрелять меня.

— А если бы тебя освободили от клятвы, ты рассказал бы?

— За цену своей жизни рассказал бы. Но я клялся имаму Балбаку, и только он может освободить меня от клятвы.

Оба долго молчали.

— Ты хорошо знаешь шариат. Знаешь ли ты толкования, разъясняющие коран, — хадисы?

— Я учился в медресе, — гордо ответил Шараф.

— Я напомню тебе хадисы о клятвах, — продолжал Максимов.

Шараф недоверчиво посмотрел на него и криво усмехнулся.

— «Стань перед зеркалом, и ты увидишь только свое изображение. Значит, ты совершенно один» — так говорят хадисы. «Повтори тридцать раз, что ты один, и тогда изображение в этом уверится. Себе одному ты можешь рассказать все. Тебя ведь никто не услышит, ибо ты никого, кроме себя, не увидишь».

— Скажи, ты мулла? — спросил испуганно Шараф. — Вай, вай! Ты очень ученый, ты все знаешь. Я тоже ученый и тоже знаю. Я тебе расскажу тайну, а потом ты расстреляешь меня?

— Ты курбаши Джунуса знаешь в лицо?

Шараф кивнул.

— Позовите Джунуса! — крикнул Максимов.

Через несколько минут полог распахнулся, и в кибитку вошел высокий узбек с лицом, изрытым оспой.

— Скажи, Джунус, когда ты сдал свою банду, я все свои обещания выполнил?

— Все, — ответил Джунус.

— Иди, — махнул рукой Максимов.

Шараф долго сидел, упершись ладонями в колени; он пристально смотрел в глаза Максимову, стараясь отгадать то, что не было сказано. Затем достал из курджума круглое зеркальце в серебряной оправе, поставил перед собой и начал убеждать себя, что в кибитке он совершенно один, что никто на земле не узнает и не услышит ни слова из сказанного.

Оба понимали, что дело не в лицемерном следовании хадисам, а в страхе смерти, и ради этого Шараф обо всем расскажет, но Максимов не мешал ему разыгрывать фарс отречения от клятвы.