Дзига [СИ]

И утро не подводило. Кружка грела пальцы, за окном чирикали воробьи, цвинькали синицы, частые в последние годы дятлы резко и сильно скрипели голосом-пальцем по мокрому стеклу звука. Иногда грозно кричал регулярный Василий, насмехаясь над соперниками. И тогда Лета бросала читать и с кружкой подходила к окну — полюбоваться.

Василий был котом большим, ровным, похожим на черно-белый диванчик. И владения свои обходил мерным строевым шагом, строго по периметру, сворачивая под прямыми углами. Лета всякий раз замирала в восхищении, когда снова и снова в одном и том же месте Василий огибал пень от старой вишни — пять шажков от окна, поворот, пять шажков вдоль, поворот и дальше-дальше, вдруг подбирая спину, выращивая на гладкой шерсти драконий гребень и горбя плечи, вдруг сам становился дракон. Заводил утробную песнь, прогоняя невидимого из окна негодяя, что посмел и покусился.

А с балкона второго этажа дебелая соседка в желтых крутых кудрях вдруг начинала томное голубиное — «Малы-ыш, Ма-алы-ыш», кидая вдогонку кусочек вареной колбасы.

Лета сердилась. Тоже мне нашла малыша, голубица балконная. Но Василий подательницу не поправлял, возвращался за подарком, и если прежде успевала какая из дворовых кошек, садился рядом, ожидая, когда кошичка докушает. Никогда не отнимал.

— Еще бы, — высказывалась мама, тоже глядя в окно, — все они тут его жены, видишь, рыцарь какой. Алиментщик.

Василий-Малыш был так приятен Лете, что она дала ему литературное имя Патрисий и поселила в романе о московских девчонках, работающих в небольшом ателье. Имя, впрочем, досталось в наследство от настоящего кота, которого Лета ни разу не видела, но наслышана была. Хозяйка Патрисия Светлана, маленькая, рыжая и, обычно краткая в словах, с возмущением рассказала как-то:

— Перестал есть. Бедный Патрисий, голодает, наверное, болен, я его на руках, ах мой лапочка, мой Патрисий, что же с тобой, похудел уже. Пора, думаю, к ветеринару. А этот скотина украл с веревки палку сырокопченой колбасы, сныкал под тумбочку и жрал там неделю, гад полосатый! У меня гости, я хвать, порезать колбаски, искала-искала, да что за черт, нету! Когда мету пол, и из-под тумбочки — одна уже веревочка с огрызком. А я его жалела, бедный мой Патрисий…

В романе черно-белый Патрисий прижился отлично, и к середине текста стал одним из главных персонажей. Чему Лета только порадовалась.

Сегодняшним утром и солнце не подвело, светило, и кофе был в меру сладким, и случившееся вчера оказалось написанным удивительно странно — будто писала не Лета. Наверное, это хорошо, решила она, перечитывая. И ставя полупустую кружку, задумалась.

Дзига сам захотел и сделал. И у него получилось. Она уже говорила ему, и сама думала часто, герои что-то решают сами и судьбы их вершатся не по воле автора, а по законам текста. Так растут кристаллы в банке с насыщенным раствором, принимая оптимальную форму. Так течет вода, выбирая единственно верный путь по тем землям, которые создает автор, возводя на равнине города, поднимая землю холмами и горами, углубляя долины, насаживая леса. Хорошо бы с самого начала выстраивать новый мир, понимая, куда и как вырастут персонажи текста, во что превратятся и какие судьбы их ждут…

Иногда срабатывала интуиция, и Лета вдруг видела картинку из самого конца, из завершения. Еще не зная, что приведет к ней, видела.

Она отхлебнула из чашки и снова поставила рядом с открытым ноутбуком. За окном тетя Таня просторным голосом разговаривала с кем-то, кто на балконе. Жаловалась на другую кого-то.

— А она мне — Таничка, та шож вы так орете, всего же пять утра! Не, ну ты слышишь? Пять утра ей! Ору я, значит, а ей — пять утра. Скажити пожалуста!

— Ц-ц-ц, — заинтересованно отзывались сверху и смолкали, ожидая продолжения.

— А у меня между прочим, ревматизм! — обиделась тетя Таня, — я уже и так ногу ложила, и так ложила. Ладно, Оля, ты если ее увидишь, так тыж ей так и скажи, шо Татьяна передала…

— Ц-ц-ц, — соглашались с балкона.

Лета встала и захлопнула форточку. Жизнь на первом этаже полна радостей для ушей, иногда их случалось чересчур много.

О чем она? О том, что герои, конечно, упрямы, когда они совершенно живые. И надо их живое упрямство уважать. Любого персонажа можно уморить, и это даже не будет считаться убийством, он все равно лишь горстка слов на белом листе. И что интересно, убить персонажа можно как раз желанием его спасти, пожалеть, от большой к нему любви. Жалко, что собрался умирать. Жалко, что пробежал мимо счастья. Жалко. Жалко… И вот, крутя его, как послушную куклу, отводя от внезапной смерти, заваливая придуманным счастьем, видишь в итоге — куклой и стал. Не дышит.

Но с Дзигой все по-другому. Потому что это странная книга для Леты. Совсем живая, которая сама по себе существо. Хотя задумана была, как это говорится — волевым усилием. И так же она села ее писать. А дальше все не просто стало расти само, нет. Она вообще не успевает опомниться, понять толком, что пишет. Делает шаг за шагом в туман неведения, он рассеивается, а ей все равно приходится удивляться. Тому, что увидела. И теперь вот…