E-18. Летние каникулы

Но когда тетя Линна крикнула, что еда готова, и голод дал о себе знать, я, не рассуждая, помчался к дому. Успокаивал себя, что за покупками идти поздно, что кухня была самым приятным местом, когда солнце клонилось к закату и тени удлинялись. И еще я не сомневался, что у меня, лесного Духа, достаточно сил и воли, чтобы не пойти ни на какие компромиссы, даже если сегодня и поужинаю вместе со всеми.

9.

После ужина произошло то, чего я никак не ожидал.

Я сидел на своем месте на скамье, сосредоточенно смотрел в окно и любовался закатом солнца. Настолько замечтался, что не заметил, как дядя Кристен вышел, увидел лишь, как он вошел с ведрами молока, принес из подвала. И вот тут разыгралось точно такое же представление, что и в первый вечер: большое ведро он поставил в холодильник, а меньшее — на скамью. Стоял весь какой-то поникший, беспомощный. Тетя Линна убрала со стола и принялась мыть посуду — более энергично, чем обычно, и опустив голову, будто горюя. Мухи на подоконнике стихли, но заблудшая оса, благодаря моим стараниям, продолжала бессмысленно метаться по стеклу. Я наблюдал за ней, но думал о своем: о закате солнца, о гармонии в природе; однако в сладкие грезы вторгались постепенно другие негармонические звуки.

Она:

— Иди, пока не стемнело, у тебя ведь дела там.

Он:

— Ну, да. Конечно. Она просила, если позволит время, заглянуть к ней. Не могу же отказать, если просят… Ты знаешь, как это…

— Я думала, Герда Бергсхаген посидит с ребенком. Она ведь там и днюет и ночует.

— Я не знал. Да и она просила. Что в этом дурного-то?

— Дурного, говоришь? Не знаешь, что люди болтают?

— Но, Господи, Линна. Нельзя же принимать всерьез, что болтают.

— Немножко надо. Особенно тебе.

— Мне? Из-за этих бабских сплетен?

— Нет, из-за меня.

— Но, Линна. Ну, что ты сердишься. Ничего ведь не случилось, так?

— Ничего не случилось? С тобой ничего не случилось?

— Говорю, нет! Господи…

— Тогда пусть Петер идет.

Идиллический мир был нарушен. Теперь меня непосредственно втянули в разговор, неприятный и колкий с обеих сторон:

— Что ж, неплохая идея. Если он хочет…

— Петер, хочешь прогуляться вечером? Хочешь?

— Не против, — поспешил я ответить покорно, лишь бы не выдать своего волнения и своей радости. Неужели правда? Неужели мечта осуществима? Сегодня вечером — к домику Весселя! Лучше не придумаешь! Кто разгадал мои потаенные мысли? Кто помог мне?

— Конечно, прогуляюсь. Что мне стоит!

Так сразу, словно с налету, получилось, что я теплым вечером шагал по тропинке, потрясенный, напуганный и одновременно горделивый. Все складывалось в мою пользу, вот только знать бы, что делать и говорить, когда приду. Я шел неторопливо по тропинке, поднимался по крутому склону, поросшему деревьями, обдумывал предстоящее. Лесная тишина и сумерки дали повод для разгула фантазии: рисовались непредвиденные трудности и даже опасности, которые будто подстерегали меня на пути к желанной цели и которые, конечно, бесстрашно и успешно преодолевались. Ручка не особенно тяжелого ведра резала пальцы еще детской руки и укрепляла мысли о самопожертвовании и смелости: я шел к фрекен Станг, нес молоко, которое она, вероятно, давно уже ожидала. Если бы не я, если бы не мое бескорыстие, не видать бы ей молока. Что молоко со всей очевидностью предназначалось для ребенка, я игнорировал в этот миг, так как в моих героических деяниях младенцу не было места. Маленькие дети в моем понимании были лишь объектами выражения преувеличенных аффектов и показных нежностей, особенно со стороны женщин, и эта неестественность в проявлении чувств всегда сильно действовала на меня, иногда даже дурно становилось от одной только близости к детям. Точно такие же ощущения вызывали несчастные: слепые, калеки, нищие. При виде животных: попугая в клетке, воробья в каменистом гнезде, котят, хромоногой собаки, грызуна в ящике в витрине зоомагазина становилось по-настоящему больно. Требовалось сострадание. А подобного рода чувств у меня было в избытке. Я был сентиментален, чрезмерно сентиментален, и потому боялся, что если расчувствуюсь, то сам превращусь в инвалида. И сейчас вот приказал себе действовать тихо и неприметно, забыть, что фрекен Станг, ради которой я мужественно продвигался вперед, несмотря на лишения, невиданные и неслыханные, несмотря на нервозность и напряженное состояние, была матерью.