Э.Зорин - Огненное порубежье

— У меня Зихно есть.

— Зихно — богомаз, человек ненадежный, а боярский сын — гора.

— Ты что это такое говоришь, Еноша?! — негодующе набрасывалась на него Злата.— Уж не просватал ли кому часом?

— А коли и просватал, так ведь любя...

Не нравились Злате Еношины разговоры. Чего это разошелся старик? Еще беду накаркает.

А он все похаживал вокруг нее да подмигивал. Ох, не к добру это.

Пожаловалась Злата богомазу:

— И что это Еноша проходу мне не дает?

— От старости, Злата, от старости. А ты прости его. Человек он добрый.

Редко захаживал к ней Зихно. Если же захаживал, то ненадолго: нетерпеливый, отчужденный, весь в краске. Выпьет медку с Еношей — и снова в монастырь. Говорил: хвалит его игумен. Расписал он монастырские палаты — что тебе в Печерской лавре. Еще киевляне-то позавидуют, еще призовут его снова к себе, еще докатится слава о нем до самого митрополита.

— Вот тогда заживем, Златушка. Тогда и придут к концу мои странствия.

Не верила ему Злата:

— Не кончатся они и вовек. Не такой ты породы, Зихно. Не усидеть тебе в покое да довольствии.

— А ты отколь знаешь?— удивлялся богомаз, тараща на нее глаза.

— До сей поры не догадался?.. Взгляни-ко на себя. На лице-то вся твоя судьба и записана.

Чурила тоже ему говорил:

— Не в довольствии счастье, не в кунах да гривнах. Набей ты хоть три скотницы золотом, а все одно потянет в мир. Вот кабы был ты боярином...

— Боярское житье сладкое.

— От лукавого оно, а не от бога,— наставлял Чурила неугомонного богомаза.

Игумен же искушал его:

— Смири гордыню, Зихно. Мастерство даровано тебе, чтобы возвыситься над людьми. А злато хоть и тлен, но и сам человек не вечен. Ждут тебя, Зихно, и богатство и почет. Всем ли дано видеть то, что видишь ты в своих красках?

— Прости мя, господи,— шептал Зихно, запрокинув голову и разглядывая своих святых и апостолов.

И видел он то, чего не видел старый игумен: вот это Чурила, а это Никитка, а вон там, в толпе, Еноша и рядом с ним — тот парень-воротник, который первым встретил их в Суздале...

Чурила, забравшись к нему на леса, всматривался близорукими глазами в причудливые линии, украсившие своды трапезной, поглаживал бороду и лукаво щурился. Уж он-то, хоть и незряч почти, а все разглядел и все понял.

Уронив кисти, Зихно в отчаянии сжимал голову: нет, никогда не научится он писать, как византийские мастера,— не возвышали его лики, не обращали взоры людей к богу, а опускали на улицы, на торговые площади, в избы плотников и в землянки безродных холопов. Не было в душе его трепетного восторга, не было вечной тайны...

И тогда возвращался он к Злате сам не свой. Молча хлебал щи, молча пил мед, молча глотал пироги.

— Или посетовал на тебя игумен? — приставал к нему Еноша.

— Игумен доволен,— коротко отвечал Зихно.

— Отчего же на челе твоем скорбь?

— Оттого что в душе сомнение.

Еноша облегченно вздыхал, по-своему понимая его слова.

— Не тревожься ты за Злату,— говорил он.— Все это пустое. А ежели что и услышишь, то так и знай: у Еноши глаз вострой, он за всем углядит.

— О чем ты? — удивлялся Зихно.

— Молодо-зелено,— посмеивался Еноша.— А ты подобрее к ней, а ты поласковее. Ласковое слово и кость ломит.

— Ну и говорун ты, Еноша,— краснела Злата, подавая на стол и нежно поглядывая на Зихно.

Раз под вечер у Еношиной избы остановился странник с хворостинкой в руке. У странника было безбородое длинное лицо с провалившимся ртом, острый подбородок и лукавые зеленоватые глазки; на плечах болтался пропотевший, латанный во многих местах кафтан с деревянными потертыми пуговицами, на ногах — почерневшие от пыли и времени лыковые лапти.

Еноша вышел на крыльцо и пригласил странника в избу. Перекрестившись на торчащий над крышами крест Рождественского собора, странник поклонился Еноше и, тщательно выбив из лаптей пыль, вошел вслед за ним в горницу.

— Здрав будь, добрый хозяин,— сказал он Еноше, снимая облезлую шапку и снова крестясь,— Бог в помощь,— оборотился к занятой у печи Злате.

Злата улыбнулась ему через плечо и выхватила ухватом стоявший на углях горшок с кашей. Странник, потянув носом, вдохнул в себя идущий от горшка пар, сглотнул слюну.

Еноша пригласил его к столу, стал выспрашивать, откуда он и куда идет. Странник рассказывал охотно.

— Зовут меня Клетькой, а иду я на Ростов от Мурома и вот уж третий день, как не жевал и хлебной корочки.

Еноша окликнул Злату:

— Скоро ли каша поспеет?

И, обернувшись к страннику, приготовился слушать дальше. Страсть как любил Еноша рассказы бывалых людей. Самому-то ему за всю его жизнь не довелось побывать нигде дальше Владимира.

— Всю Русь исходил я, был и в Новгороде,— говорил Клетька.— Повидал великое множество людей и чудес. Молился в киевских пещерах, сидел на цепи в половецком плену.

— Да неужто на цепи?! — удивлялся Еноша.