Э.Зорин - Огненное порубежье

«Постарела, постарела матушка»,— скорбно размышлял поп, разглядывая жену. А ведь давно ли была она стройной и разбитной девкой, от любви к которой высохло на Москве столько парней. Бывало, гордостью преисполнялось все существо Пафнутия, когда проходил он с попадьей по улицам города. А нынче с ней показаться на людях страшно: лицо желтое, глаза навыкате, толстые ноги, едва передвигаясь, попирают прогибающиеся тесовые дорожки — от поповой избы к церкви, от церкви — к избе княжеского тиуна Любима, с кем только и водил Пафнутий дружбу. Но и Любим уже надоел ему. Все надоело Пафнутию в Москве. Мечтал он перебраться во Владимир, выслуживался перед протопопом Успенского собора Микулицей, но Микулица вот уж сколько лет не замечал его. Должно, так и лежать попу Пафнутию на здешнем кладбище. И чем дольше рассуждал Пафнутий о своей жизни, тем постнее становилось его лицо.

На крыльце послышались шаги, в дверь постучали. На пороге появился церковный служка Пелей с усохшей ногой и костылем под мышкой.

— Аль с утра кого отпевать? — пробурчал Пафнутий и с придыхом отхлебнул из кружки. Квас был кислый, перебродивший и перекосил попу лицо.

Пелей поклонился хозяевам и сказал:

— Тут, батюшка, человечек к тебе. Сказывает, богомаз.

— Каким ветром его надуло?— буркнул Панфутий.

— Из Киева, сказывает, от самого Поликарпа.

— Ишь ты,— сказал Пафнутий и степенно разгладил на стороны седеющую бороду.— Ну так кличь его. Неча гостя томить на воле.

— Здеся он,— подобострастно пискнул Пелей и толкнул костылем дверь.

Вошел Зихно, с порога перекрестился на образа. Набожность богомаза понравилась попу. А еще как-никак человек из Печерской лавры. О богоугодных делах игумена Поликарпа все были наслышаны. Пафнутий оживился, кивнул на лавку.

Зихно сел. Тяжело переваливая грузное тело, Степанида взяла с полки и поставила перед ним кружку. Пафнутий наполнил ее квасом.

— А ты сгинь,— приказал он Пелею. Служка, стуча костылем, нырнул за дверь. Степанида снова встала у печи, придерживая скрещенными руками обвислые груди. Лицо ее было невозмутимо, как у языческого идола. «Вот ведьма!» — выругался про себя поп. Богомазу он сказал:

— Кличут тебя как?

— Зихно.

— Из Новгорода?

— А ты как догадался?

— Имечко за тебя говорит,— усмехнулся Пафнутий.

— Ловко.

Поп покряхтел и зло зыркнул на Степаниду. «Всё-то ей надо знать. Шла бы лучше приглядеть за хозяйством. Коровенки, поди, не кормлены».

Попадья и бровью не повела, продолжая все так же невозмутимо стоять у печи.

— Далеко ли путь наладил? — едва сдерживая раздражение, скопившееся против жены, спросил у богомаза поп.

— Думал податься ко Владимиру,— объяснил Зихно,— да вот проведал, что на Москве новую церковь срубили, а расписать ее некому. Ежели что, я бы с охотой.

Степанида хмыкнула, но Пафнутий отнесся к словам богомаза со вниманием.

— В цене сойдемся ли? — усомнился лишь он.

— А я многого не запрошу,— ответил Зихно.

— Ан запросишь,— прищурясь, покачал головой Пафнутий.

— Да вот мое слово,— сразу успокоил его Зихно,— харч чтобы твой да одежка.

— Всего-то и делов?! — чуть не подпрыгнул от радости Пафнутий. Степанида снова хмыкнула, но он, уже не таясь, осадил ее взглядом.

— Всего-то и делов,— кивнул Зихно, с томлением вспоминая Злату.

— Ну и ну-у,— протянул поп и вдруг выпалил: — А не выгнали тебя из лавры-то?

— Сам ушел.

— Поликарпу не приглянулся? — продолжал въедаться Пафнутий.

— Тебе-то что? — осерчал Зихно и зашевелился на лавке — будто уходить вознамерился.

Переполошился Пафнутий: как бы не спугнуть богомаза, захихикал, пряча в жирные щечки глаза.

— Ты квасок-то на мед смени,— сказал он жене. Степанида не пошевелилась.

— Кому велено?! — прикрикнул на нее поп.

Лицо попадьи побагровело.

— Ну! — привстал Пафнутий, сжимая маленькие кулачки.

Попадья вышла, стукнув дверью.

— Завсегда с ней эдак-то,— льстиво пояснил поп.

— Баба,— согласился с ним богомаз.

Пришлый все больше нравился Пафнутию. Есть теперь кому излить душу. А еще подумал он, что весной, когда приедет со Всеволодом Микулица, то-то подивится его расторопности. Уж коли от Поликарпа богомаз, то какой ни худой, а мастер... Может, и поймал Пафнутий свою жар-птицу?

К вечеру, когда Зихно с попом приканчивали уже третью ендову с медом, пришел княжеский тиун Любим.

Любима все знали на Москве как первого бражника и охотника до молодых баб. Зихно сразу приглянулся ему.

Скоро охмелевший Пафнутий уснул на лавке, и Степанида, не говоря ни слова, вытолкнула их из избы. Побродив по улице, они пошли к тиуну. Зихно пел срамные песни и плясал, Любим хлопал в ладоши.

Ночью Зихно щупал тиунову жену, пышнотелую и податливую Евнику. А утром проснулся с головной болью в незнакомой горнице. За перегородкой слышались голоса. Один из них принадлежал Любиму, второй, как ни напрягался Зихно, не мог признать.

«Вот леший! — обругал себя Зихно.— И Злату проспал». Он вспомнил, что договаривался с девушкой о свидании.

— Ты, Житобуд, сторонних людей пасись,— наставлял охрипший с перепоя голос тиуна.— Один раз ушел, вдругорядь пымают. Тогда поминай как звали.

— На-кося,— рокотал незнакомый бас,— Вдругорядь я им не дамся.