Э.Зорин - Огненное порубежье

Ярун еще отхлебнул из сулеи крепкого меду и вдруг увидел мелькнувшую среди деревьев скособочившуюся тень.

— Тпр-ру! — крикнул он, и возы остановились. Мужики соскочили на землю, засуетились, гадая, что за беда стряслась.

— Никак, изба? — подбежал к Яруну растерянный мужичонка.

— Вот и я гляжу,— сказал Ярун,— а ну-ка, поворачивай кобылу. Да тут, кажись, и колея проложена. Как есть деревня.

Миновав сосновый подлесок, возы выехали на поляну, огороженную плетнем. За плетнем стояли три избы: две рядышком, одна с краю.

Ярун направился в крайнюю избу, постучал в двери. С той стороны боязно зашушукались.

— Свои, свои,— добродушно сказал он.— Вон возы уж завели во двор. Не пустите ли переночевать?

Дверь отворил мужик — в исподнем, белый. Борода тоже белая, череп лысый, даже в ночи блестит.

— А пугливые вы,— сказал Ярун, входя в избу и стряхивая на пороге прилипшие к однорядке капли дождя.

Мужик усмехнулся и покачал головой.

— Будешь пугливым,— сказал он,— коли чудь гостевать наладилась. Что ни заезд — то овца, что ни другой — коровенка.

— Скоро, почитай, всех по миру пустят,— послышался из избы надтреснутый голос.

Попривыкнув к темноте, Ярун разглядел бледное,

будто мелом вымазанное лицо, старушонки в треугольнике черного платка.

— Не то помер кто? — с сочувствием спросил Ярун.

— Сынка на той неделе схоронили,— сказал мужик безучастным голосом. Старушонка вздохнула и тонкой, высохшей до кости, рукой поправила сбившийся на глаза плат.

— Чудины его и пришибли,— пояснил мужичонка. Видать, давно ему не доводилось беседовать с людьми — в этакой-то лесной глухомани и вовсе шерстью обрастешь, пойдешь бродить по уремам, как бездомный медведь.

— Чудины, говоришь? — переспросил Ярун.

Последний поход новгородского князя Мстислава в Чудскую землю, закончившийся полной победой новгородцев, надолго отбил у чуди охоту зорить беззащитные окраины. Значит, снова взялись за прежнее?.. Нет купцу раздолья на Русской земле: на юг подашься — грабят половцы, стерегут на Днепровских порогах; на востоке растаскивают товар булгары, на западе — чудские князьки, да и шведы не прочь побаловать на больших дорогах... Нет единой крепкой руки, чтобы возвести дороги, оградить купцов от опасностей. Где торговля, там и богатство, а где богатство, там и мир. Вон как подымается Владимир, а все потому, что крепит Всеволод рубежи, грабить и обижать купцов своих никому не позволяет...

Постучав кресалом, мужик запалил подвешенную над кадушкой сухую лучину.

Ярун снял тяжелую от дождя однорядку, расстегнув рубаху, сел на лавку. Хозяйка, причитая, поднялась со своего места в углу, выгребла из печи остывшие угольки. Хозяин принес со двора охапку дров. От лучины зажег щепу, дуя на робкий огонек, дождался, пока в печи не заиграло пламя. Длинный красный язычок охватил березовую кору, едкий дым, расползаясь в стороны, наполнил избу, потек в срубленный из черных досок дымник.

В избе потеплело. Вытянув затекшие ноги, Ярун в приятной дреме чувствовал, как покидает его озноб, как разливается по всему телу ожившая кровь.

В котле, булькая, закипела вода; хозяйка, опершись об ухват, смотрела в раскаленный зев печи, жадно вдыхала запах вареной репы; хозяин сидел на лавке напротив Яруна, положив перед собой сжатые в кулаки большие руки.

Ярун рассматривал его продолговатое лицо с угловатым лбом, с родинкой над бровью, с глубокими морщинами, с топорщившимися в стороны жесткими усами. Глаза у мужика были умные и настороженные — казалось, в них застыло извечное ожидание. И еще был страх. Не мгновенный испуг, не страх перед неведомым, а страх, ставший частью его существа,— как эти лежащие на столе руки, как покатые плечи, согнутая спина, кривящиеся губы.

За дверью похрапывали кони, ветер забрасывал в щели мелкие брызги, на глиняном полу избы растекались грязные лужи.

Вдруг хозяин встрепенулся, голова его вскинулась — он словно услышал что-то, еще не долетевшее до уха Яруна. Хозяйка тоже отвернулась от печи и уставилась на дверь.

Кони заржали, кто-то выругался, порыв ветра распахнул дверь, чуть не сорвав ее с петель, поток воды выплеснулся на пол,— на пороге в мокрой, прилипшей к голому телу рубахе появился парень с желтыми, как солома, волосами, с раскрытым ртом, из которого вместе с частым дыханием вырывались слова, смысл которых не сразу дошел до Яруна.

Хозяйка по-заячьи жалко вскрикнула, хозяин схватил валявшийся на лавке треух, напялил его зачем-то на голову, потом снова снял и бросился в угол сгребать в кучу грязное тряпье. Наконец он беспомощно опустился на лавку, и Ярун увидел в дрожащем свете лучины, как по щекам его пробороздили светлую дорожку две слезы.

Яруна снова бросило в жар, озноб усилился, голова наполнилась нестерпимым жаром. Он поднялся и, шатаясь, вышел во двор.

Мужики суетились и запрягали лошадей. Кто-то пробежал рядом, толкнув Яруна в бок, отскочил в сторону, выругался.

Кричали все.

— Чудь!.. Чудь пожгла соседний починок...