e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

потере родины?!) соскользнул на отрицаемый им и ненавистный ему причинно-следственный ряд, объявив разночинную зависть причиной всех бед и экс-траполируя запальчивые претензии идеологии разночинцев времён Чернышевского и его соратников на социальную реальность предреволюционной России

века двадцатого, когда разночинцев можно было найти почти в любой части

спектра социальных ориентаций; сменившие же их на «передовой» социального фронта «народовольцы», тоже давно уже ставшие «уходящей натурой», Лениным были окончательно уничтожены, а их место заняли те, кто не стал бы, подобно Иннокентию, ностальгировать по прошлой России и снова тщетно

1 Набоков В. Строгие суждения. С. 168.

247

искать лестного для самолюбия приобщения к интеллигентной элите дворянской модели. Иннокентий в «Круге» получился, в сущности, фигурой коллаж-ной, искусственно «вырезанной» и вставленной в гармоничный в остальном

пейзаж, дабы выполнить, в качестве «раба на галере», волю автора, «антропоморфного божества», поручившего покорному персонажу что есть силы зави-довать, чтобы потом, через двадцать лет, в эмиграции, так и не добившись

приобщения к «кругу» бывших «бар», сожалеть о прискорбных последствиях

искусственно взращенной «ненависти». Легко угадываемое прозрачное мора-лизаторство автора, особенно в финале рассказа, удовлетворяло его потребность в социальной мести, но мстило и ему самому, неизбежно отдавая байкой

о «добром барине» и неблагодарном выскочке, плебее, – то есть наносило урон

художественному вкусу, эстетическому чутью, – да и просто уличало в чем-то

похожем на дворянскую спесь, в России никак ему не свойственной, – однако

в эмиграции, в ситуации многозначно маргинальной, глубинное сознание своей элитарности оберегало и поддерживало Набокова в противостоянии демо-рализующей атмосфере чужеродности и бездомности.

Автор «Круга», по-видимому, и сам чувствовал, что так и могут его понять некоторые читатели – как высокомерного аристократа, тенденциозно за-щищающего свой герметично закрытый «круг», с его изысканной системой

ценностей, противопоставленной неприглядным танталовым мукам маргинальной личности. Иннокентия в «круг» романа Набоков не допустит, оставив

от рассказа с этим названием только упоительные пейзажи усадебной жизни, в

которых угадывается неизбывная ностальгия по собственному его детству, и –

не тронутый ничьим завистливым взглядом образ отца семейства, Годунова-Чердынцева, в котором (несмотря на разницу занятий) прозрачно угадывается

образ отца писателя – Владимира Дмитриевича Набокова, человека безукориз-ненной чести и отваги, рыцаря без страха и упрёка, безвременно погибшего и

всегда хранимого в благоговейной памяти сына.

В марте-апреле 1934 года, мучимый сознанием необходимости срочно

помочь матери, Набоков, чтобы хоть что-то заработать, пишет ещё два рассказа – мрачных, оба о смерти (они могли бы понравиться и апологетам «парижской школы»), и только после этого вновь возвращается к Чернышевскому. В

письме Ходасевичу от 26 апреля (начиная с Бойда, приводимому всеми исследователями, писавшими о «Даре») он признаётся, что «роман, который теперь

пишу … чудовищно труден; между прочим, мой герой работает над биографией Чернышевского, поэтому мне пришлось прочесть те многочисленные книги, которые об этом господине написаны, – и всё это по-своему переварить, и

теперь у меня изжога. Он был бездарнее многих, но многих мужественнее…

Тома его писаний, совершенно, конечно, мёртвые теперь, но я выискал там и

248

сям … удивительно человеческие, жалостливые вещи. Его здорово терзали…».1

В интервью 1966 года Альфреду Аппелю Набоков признавался: «Вообще

я пишу медленно, ползу как улитка со своей раковиной, со скоростью двести

готовых страниц в год, – единственным эффектным исключением был русский

текст “Приглашения на казнь”, первый вариант которого я в одном вдохновен-ном порыве написал за две недели».2

Что же побудило автора 24 июня того же 1934 года (по его собственной, точно зафиксированной датировке) вдруг отложить долгосрочный проект и

ринуться в этот спринтерский забег?

«ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ»: SOS РОМАНА В РОМАНЕ

«Биография Чернышевского, – полагает Бойд, – … напомнила ему [Набокову]

об отвратительном фарсе российской карательной системы. Чернышевский

был приговорён к смерти и подвергся гражданской казни … прежде, чем приговор был заменён на сибирскую ссылку… Неудивительно, что Набоков почувствовал в этот момент потребность прервать работу над “Даром” и немедленно перенестись в зеркальный мир “Приглашения на казнь”».1 Те же самые

аргументы находим мы и у Долинина: «Углублённое изучение биографии

Чернышевского дало неожиданный побочный результат… В истории главного

героя романа … явно преломились самые “жалостливые” факты из жизни Чернышевского: бесстыдные измены жены ... арест ... заключение в крепости, где

происходит превращение узника в писателя … публичная казнь на площади (в