Ecce liber. Опыт ницшеанской апологии

Надо быть достаточно наивным (или благополучным) читателем Ницше, чтобы в “Ecce Homo” с его помпезными главами типа “Почему я так мудр?”, “Почему я пишу такие хорошие книги?” увидеть лишь патологическую манию величия. Возможно ли не услышать в этих самовосхвалениях вывернутую хохмой нечеловеческую тоску? Возможно ли не обжечься потоком огненной самоиронии, разъедающей его душу. Я не вижу никакого преувеличения, когда в письме Гасту от 30 октября 1888 года он прямо пишет: “...кажется, я держу судьбы человечества в собственной ладони[28]. И когда Ницше, имея в виду “grosse oeuvre”, открывает “Ecce Homo” грозным предсказанием: “Не далек тот день, когда я буду должен подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно когда-либо подвергалось[29], то поколения, пережившие XX век, воспринимают это не как мегаломанию, а как сбывшееся трагическое пророчество. “Воля к власти” в полном соответствии с авторским прогнозом стала “произведением, которым возвещается о приближении катастрофы-кризиса, какой еще не было на свете; о глубочайшей нравственной коллизии, с какой доводилось встречаться человечеству; назревшем расставании со всем, во что до сих пор верили, чего требовали и что освящали[30].

В эйфории неумолимо надвигающегося безумия Ницше формулирует свою философско-политическую программу: “Переоценка всех ценностей — вот моя формула для акта высшего самоосмысления человечества... “Переоценка” должна выйти на двух языках. Хорошо бы поначалу создать ассоциации, которые в нужный момент предоставят в мое распоряжение последователей. Прежде всего на мою сторону должны встать все офицеры и евреи-банкиры: и те, и другие воплощают волю к власти[31]. Можно посчитать, что перед нами бред сумасшедшего, а можно увидеть в этом “бреду” набросок плана партийного строительства, не раз реализованного в XX веке.

Во всяком случае, он вполне адекватно оценивал в письме своему издателю Науманну от 26 ноября 1888 года значение своей книги: ““Переоценка ценностей” станет беспрецедентным событием, не только событием литературным, но событием, которое потрясет установленный порядок[32]. Переписка этих ураганных дней предельно насыщена грозовыми пророчествами: “через два года вся земля будет содрогаться в конвульсиях. Я человек рока[33].

В полном соответствии со своим девизом “Amor fati”, он, обняв свою судьбу, отбрасывает всякий инстинкт самосохранения. Ницше словно “уходит в отрыв” от своей эпохи. Неконтролируемый взрыв страсти форсирует до предела весь его эмоционально-интеллектуальный аппарат. Мысли ураганом проносятся сквозь него. Бесстрашие отчаяния срывает последние тормоза. Безумие становится на этом пути высшим взрывом жизни. Агон превращается в агонию.

На последнем отрезке своей жизни Ницше ощущал себя спринтером, изо всех сил убегающим от несущегося за ним следом огненного вала безумия. Во взвинченном, лихорадочном темпе он едва успевает исторгнуть из себя последние творения, понимая, что свой “opus magnum” ему закончить уже не дано. Концы “Воли к власти” теряются в безумии...

Я убежден, что он знал, что сходит с ума. Берусь утверждать, что это был его выбор. Это было его решение, сопоставимое лишь с выбором ядовой чаши Сократом и распятного креста – Иисусом. Он понимал, что, если хочет опрокинуть эпоху, открытую ими, если стремится перевернуть ценности, утвержденные ими, то должен своим подвигом и своей жертвой превзойти этого грека и этого еврея. Только превзойдя по масштабу и страсти содеянное этими “учителями человечества”, он закроет эру, открытую ими 25 веков назад, только тогда он действительно “разрубит историю человечества на две половины” и только тогда ему поверят. Не добровольное принятие смерти ради своих убеждений, ради того, чтобы показать, как надо жить (это уже сделали Сократ и Христос, два антигероя его “Сумерек...” и “Антихриста”). Лишь безумие — со-шествие-с-ума мыслителя — событие более чудовищное и более поражающее, чем отравление греческого мудреца или распятие иудейского сына Божия! Ницше ведал, что “творил”. “Иногда для того, чтобы стать бессмертным, надо заплатить ценою целой жизни[34]. Он заплатил неизмеримо более высокую цену...

Самое потрясающее в Ницше – это то, что почувствовав в какой-то миг демонию своего мастерства, чреватую ужасающей катастрофой безумия, он не убоялся самого себя, своей дороги, как, например, Рембо, в страхе отпрянувший от разверзшейся пропасти, или Достоевский, что есть силы вцепившийся в Христа. Один лишь Ницше бесстрашно шагнул в бездну и закрыл ее своим существом.

Все 11 лет безумия он словно наблюдал, как публика будет жадно ждать его произведения, как будут от его имени создаваться новые книги. Но он не сделал ни одного жеста, который поставил бы под сомнение его безумие. Выйти из состояния сумасшествия было бы “срывом стиля”, повторением “жалкого мифа” о воскресении, перечеркивало бы всю значимость беспрецедентной жертвы и великой трагедии, которую он так гениально срежиссировал и неподдельно сыграл.