Эдельвейсы — не только цветы

— Ох ты, горе мое, — завздыхал дед. — Слазь, Хухут. Слазь, говорю, да беги, заворачивай отару к селению. Там хоть бабы на помощь придут. Беги, а я их тут повстречаю. Придержу маленько. Увидишь, палку подниму — гони, не останавливайся… Ох, эта война!

Мальчишка помчался к отаре, засвистал, загикал. Но овцы не очень-то слушались: уткнувшись мордами в траву, все так же медленно двигались вслед за козлом, который увлекал их совсем в другую сторону. Мальчик, наконец, догнал упрямого козла, щелкнул кнутом:

— Домой, говорю. Ну, домой!

А старый пастух, прихрамывая и поминутно оглядываясь, шел навстречу неизвестным и, как казалось, опасным для него людям. Они уже близко, а отара, у которой хлопочет Хухут, топчется на месте. Всмотрелся пристальнее: военные. Да и кто теперь не военный! Зашагал быстрее и от этого еще более захромал. «Всякие бывают военные, — размышлял старик. — Вчера один на кош заходил, тоже солдат, а вон куда гнул — войну проиграли…» Пастух заторопился, норовя остановить незваных гостей подальше от отары. Он знает, как это сделать. Сперва табаку предложит. Табаку полный кисет — пусть курят. Потом заговорит о дороге. Да они и сами, наверное, станут спрашивать. Пока то да се, глядишь, и отара за бугром.

Люди приближались. Уже видны лица. Взгляд старика остановился на белом тюрбане. Правду говорил Хухут. Но какой же это паша — обыкновенный солдат! От жары голову замотал… «О, господи, — вздрогнул пастух. — Белый тюрбан в крови… Раненый!» Глянул на другого, на третьего — все они раненые. Понял без слов — с перевала. Значит, бои не затихли? Значит, тот, гостивший вчера на кошу, врал?..

— Здравствуй, отец, — кивнул худой солдат с забинтованным глазом.

— Гамарджоба. Салям, — сам не зная почему, отозвался пастух на двух языках.

А увидя, что перед ним русские, заулыбался:

— Драсти, драсти.

Подходя, совал каждому сухую, в синих прожилках руку. Вдруг как бы осекся, застыл с протянутой рукой: у бойца, стоявшего перед ним, свисали пустые рукава.

— Плохо, ай плохо, — покачал головою старик.

Шагнувший к нему смуглый широкоплечий боец подал левую руку (правая на подвязке), доложил, будто начальнику:

— Донцов. Старший команды!

— Старший?.. Понимаю — командир.

Степан чуть склонил голову: да, командир.

Пастух смотрел на него, не зная, что сказать, а может, просто выжидал. Командир тоже молчал. У него, как заметил пастух, страшно усталый вид, словно он не спал несколько ночей подряд. Однако в мощных плечах, в ладной его фигуре чувствовалась недюжинная сила.

Пастух перевел взгляд на девушку: босая, с сумкой через плечо, на коленках штанов — заплаты. Она стояла, держа в руках сапоги, и казалась девчонкой.

— Гого́. Савсэм гого.

— Это что же по-вашему — гого? — оживился Донцов, видя, что разговор, наконец, завязался.

— Девошка. Маленький девошка.

— Я вовсе не маленькая, — сказала Наталка.

Донцов взглянул на нее сверху: да, очень похудела, переменилась, только глаза блестят.

А старик продолжал:

— Такой девошка — шыкола учись. Дома сиди… Плохо, фашист не давал… На Волга фашист пришел. На Эльбрус пришел… Очень плохо.

Мальчик не дождался сигнала деда, бросил отару — ничего с ней не станется, — и вот он уже рядом, слушает, что говорят солдаты. На войне, должно быть, очень страшно.

Пастух раскинул бурку на траве:

— Садысь, командир.

Вместо командира на бурку повалился другой, лупоглазый, с забинтованным пальцем на травой руке. За ним опустились еще двое. Петькин выхватил кисет из рук пастуха: все трое стали закуривать. Старик подивился их развязности.

Донцов взглянул на Петькина — у того самодовольный вид. И снова вспыхнуло чувство презрения к этому человеку: надо бы осадить его, но делать это сейчас не хотелось.

Еще там, в Орлиных скалах, собираясь в путь, Степан уловил недружелюбный взгляд Петькина. У него в петлицах два треугольника, он младший командир. Но комбат почему-то назначил старшим команды не его, а Донцова. Может, поэтому и обиделся Петькин? Ранение у него пустяковое — пуля оторвала полпальца. Правда, это была как раз та половина пальца, которая при стрельбе всегда ложится на спусковой крючок. Несколько дней лечился в санчасти. Все шло, как и должно быть. Потом погиб врач, а оставшийся молодой фельдшер не смог довести лечение до конца. Палец гноился, кровоточил… Не раздумывая, фельдшер включил его в список отправляемых в госпиталь.

Оказавшись под командой младшего по званию, Петькин, видимо, счел это зазорным для себя. Как же можно нарушать субординацию! В пути склонил на свою сторону несколько солдат; они вступали в пререкания со старшим команды, отказывались нести караульную службу во время ночевок, уверяя, что это не нужно, что их и так никто не тронет.

Сегодня Петькин совсем обнаглел.

— Старый хрен! Сколько до Сухуми, не знаешь? — набросился он на пастуха. — Тут живешь и не знаешь!..

Пастух пожимал плечами:

— Километры не знаю.

— А что ты вообще знаешь?

— Знаю — день идешь… Еще идешь.

— Двое суток, значит?

— День идешь… Еще два идешь.

— Глупый! — оборвал его Петькин.

— Глупый овца, — не вытерпел старик. — Овца, куда ходил, не знает. Козел овцу водит.