Эдера 2

Едва заметно пошатываясь, Росси спустился по трапу, и лишь тогда, когда ноги его коснулись твердого грунта, он почувствовал себя по-настоящему хорошо.

Взяв автомобиль — белую «опель астру» напрокат, Росси неспешно поехал в центр города, по дороге соображая, что бы ему предпринять.

«Итак, у меня есть три варианта и только четверть суток на то, чтобы выбрать один из них и претворить его в жизнь,— продолжал он свои размышления,— и главное — никакого насилия по отношению к этому самому синьору Давила, никаких нарушений закона...»

Джузеппе, притормозив у небольшой пиццерии, оставил машину на стоянке и вошел вовнутрь.

«Сперва следовало бы перекусить,— подумал он — а уж потом...»

В уютном зальчике было немноголюдно — в такое время в пиццерии и закусочные в Палермо почти не ходят, а тем более — в будний день.

Взяв блюдо с пиццей, Джузеппе уселся за дальний столик, как раз перед телевизором, висевшим под потолком на кронштейнах, и задумался...

— Черт бы подрал этого графа, — незлобно выругался Джузеппе вполголоса, — вечно ему как взбредет что-нибудь в голову...

По телевизору передавали сводку последних новостей. Диктор, сосредоточенно глядя в объектив камеры, говорил хорошо поставленным голосом:

— Сегодня утром полиция провела операцию по аресту лидеров преступных группировок. Карабинеры арестовали большинство подозреваемых, но одному из них, — на экране появилось изображение человека лет тридцати,— Альберто Барцини удалось скрыться...

Джузеппе, лениво ковыряя пиццу в своей тарелке, посматривал на экран.

Да, Сицилия всегда остается Сицилией — Бог щедро наградил ее плодородными землями, горячим южным солнцем, но словно для того, чтобы уравновесить достоинства этой благословленной земли, дал впридачу и страшного спрута — мафию.

Позавтракав, Джузеппе в последний раз бросил пристальный взгляд на телеэкран — портрет подозреваемого в причастности к мафии вновь был показан крупным планом,— и вразвалочку вышел из пиццерии...

Эдера отложила книгу — это были все те же сонеты Петрарки и со вздохом откинулась в высоком кресле старинной работы, обитом желтым выцветшим репсом.

Огромное облако, двигающееся со стороны моря, подкрадывалось как-то незаметно, его гигантская тень падала и на само палаццо дель Веспиньяни, и на прилегающий к палаццо небольшой тенистый сад, проникала в комнату. Такая долгожданная прохлада становилась все ощутимее, тишина — все глубже...

В тот день, накануне предполагаемого возвращения Андре мысли Эдеры были на редкость легки, воздушны, неопределенны...

Она отдыхала.

Внезапно ей стадо грустно...

Теперь, перед самым прибытием Андреа, когда все волнения, связанные с его отсутствием, казалось, были уже позади, когда в душу Эдеры должны была бы снизойти столь желанный покой я тихая, безмятежная радость — ей почему-то взгрустнулось...

Может быть, потому, что ее так сильно тронула слова дель Веспиньяни об одиночестве — человека, который с самого начала произвел на нее впечатление сильного и волевого?

Может быть, потому, что она никак не могла ожидать от него этих слов?

Может быть, потому, что вчера вечером, во время поездки в Милан, ставшей ей такой памятной, она как никто другой почувствовала, как одинок этот человек, который вызывал в ее душе все большую и большую симпатию?

И, наконец, может быть потому, что эта симпатия к Отторино дель Веспиньяни, человеку, не похожему ни на одного, кого она встречала в своей жизни, все глубже и глубже проникала в душу Эдере?

Эдера при всем своем желании не могла ответить на этот вопрос...

И вообще — теперь, накануне прибытия Андреа, ей не хотелось думать об этом.

Вспоминать хотелось только что-нибудь приятное, только то, что как-нибудь напомнило бы ей Андреа.

Раскрыв наугад томик Петрарки, она рассеянно пробежала глазами:

Я лицезрел небесную печаль?
Грусть ангела в единственном явленье.
То сон ли был — но ангела мне жаль.
Иль облак чар — но сладко умиленье

Затмили слезы двух светил хрусталь,
Светлейший солнца Кротких уст моленье.
Что вал сковать могло бы и сдвинуть даль, —
Изнемогло, истаяло в томленье.

Все — добродетель, мудрость, нежность, боль —
В единую гармонию сомкнулись.
Какой земля не слышала дотоль.

И ближе небо, внемля ей, нагнулось;
И воздух был разнежен ею — столь,
Что ни листка в ветвях ни шелохнулось.

И вновь Эдера отложила книгу — нет, читать в таком состоянии положительно невозможно...

Не потому, что ей не нравится Петрарка, не потому, что она не любит поэзии — просто в последнее время поэзия эта как ничто другое напоминает ей об Отторино.

Как-то недавно дель Веспиньяни в беседе о Петрарке заметил: