Эдгар По

Поступив в университет, По пришлось нанять слугу, покупать топливо для камина, платить прачке, тратиться на всякие мелочи, и в результате он вскоре снова оказался в долгах. Именно тогда он, по его собственному выражению, «пустился во все тяжкие», что подразумевает, видимо, игру в карты на деньги. В письме к Аллану он с трогательной искренностью призывает Бога в свидетели, что никогда не питал склонности к беспутству, однако даже пустое общество тогдашних его товарищей было утешением в одиночестве для человека, вся вина которого состояла в том, что в целом мире он не нашел ни единой любящей души. Письмо это поистине было криком отчаяния и несомненным доказательством скупости его опекуна, которая, если она не была преднамеренной, изобличает его последним из скряг, Впрочем, презрения он заслуживает независимо от того, что было причиной его скаредности.

Будь Аллан стеснен в средствах, это могло бы послужить ему оправданием, однако незадолго до того он стал обладателем большого состояния и сейчас вынашивал планы, требовавшие таких расходов, по сравнению с которыми все траты и долги Эдгара кажутся сущей безделицей. Неприглядная правда заключалась скорее всего в том, что он попросту невзлюбил юношу, который немало знал о его прегрешениях и осуждал их. Этой враждебностью и объясняется его стремление унизить Эдгара, заставив его влачить нищенское существование. От окончательного разрыва этих двух людей удерживала теперь лишь изнемогающая от недуга Франсис Аллан, и последнее, что прошептали ее холодеющие губы несколько лет спустя, была обращенная к ним мольба о примирении.

Чтобы добыть денег на жизнь — временами их не хватало даже на стол и дрова, — По все чаще вынужден был пользоваться кредитом в Шарлотсвилле или садиться за карты в надежде поправить дела двумя-тремя крупными выигрышами. Как всегда в таких случаях, ему не везло: долги оставались неуплаченными, положение все больше запутывалось, и в результате он мало-помалу стал преступать сословные приличия. Джентльмен остается джентльменом лишь до тех пор, пока играет ради забавы и острых ощущений; как только становится очевидным, что к этому его толкает нужда, он переходит в малопочтенную категорию профессиональных игроков. Среди отпрысков знатных виргинских семей, с которыми он встречался за карточным столом, мнение это укоренилось особенно глубоко. Даже физический труд за плату вызывал у них пренебрежение как дело, недостойное благородного человека; играть же для заработка в карты считалось занятием просто презренным.

Однако у Эдгара были и более серьезные причины для печали, нежели неуплаченные долги или нелестные мнения товарищей — с тех пор, как он уехал из Ричмонда, Эльмира не подавала о себе никаких вестей. Все его пылкие, умоляющие и грустные письма оставались без ответа, и это молчание повергало в отчаяние юного влюбленного. Дело же было в том, что мистер Ройстер перехватывал письма По к дочери, ибо родители всеми силами старались убедить ее принять предложение более предпочтительного, на их взгляд, претендента, весьма настойчивого молодого холостяка по имени Баррет Шелтон, который был несколько старше Эдгара и обладал достаточно большим состоянием и определенным положением в обществе. Есть все основания предполагать, что мистер Ройстер и Джон Аллан состояли в этом деле в сговоре. Они были довольно близкими друзьями, и если бы Ройстер думал, что Эдгар унаследует хотя бы часть состояния Аллана, он, безусловно, относился бы к такому жениху гораздо благосклоннее. Кто сообщил ему о том, что надеяться на это не следовало, нам неизвестно, однако догадаться нетрудно.

Жизнь По в Виргинском университете была, как мы видим, полна нелегких для чувствительного семнадцатилетнего юноши испытаний. Внешне он Производил впечатление изнеженного щеголя, богатого наследника, пользовавшегося завидным, хотя и небезопасным кредитом почти во всех магазинах города, красивого и блестящего молодого студента, умевшего хорошо одеться и проводившего слишком много времени за картами; однако душу его мучили неотступные и гнетущие тревоги, боязнь неизвестности и нищеты, необъяснимое молчание девушки, с которой они поклялись друг другу в вечной любви, раздирали страх перед гневом опекуна и сострадание к приемной матери. Он не мог открыть того, что знал; да если бы и сделал это, лишь навлек бы на себя новые беды. Письма Джона Аллана сочились ядом и желчью, и не было никого, кто мог бы облегчить его терзания добрым словом или советом. А его будущее? О нем тоже следовало всерьез поразмыслить. Положение его было столь неимоверно запутанным и трудным, что порою становилось совершенно нестерпимым. И в недобрый час он впервые изведал обманчивое забвение и легкость, которые дарит вино.