Эдгар По в России

Из вежливости Эдгар поулыбался, но слушать вздор о чудодейственной помаде, да о собаках ему не хотелось. Тогда старика начал рассказывать о путешествиях. Лучше бы он молчал! Эдгар лишь завистливо вздыхал, слушая удивительный рассказ о Шильонском замке, где лорд Байрон поместил своего узника и о том, как Богдана Фаддеевича допустили в саму темницу, где он видел цепи и имя самого лорда, вырезанное на стене. Бывал старый книжник и в Хельсингёре, но замка Гамлета не обнаружил.

— Да, хотел вас спросить, — поинтересовался как-то Шин. — Вы, юноша, почему по лужам в штиблетах ходите, ежели у вас под кроватью прекрасные сапоги стоят? Перед кем модничаете?

— Сапоги? — не сразу понял Эдгар. Откуда у него сапоги под кроватью? Вспомнил. — Это не мои сапоги, а мистера Пушкина, он их оставил, а забрать забыл, — пояснил юноша, не желая вдаваться в подробности.

К счастью, Шин не стал расспрашивать — с чего бы Пушкину оставлять собственные сапоги в гостинице? О дуэли рассказывать не хотелось, а придумать правдоподобной лжи Эдгар не смог.

— Так и носили бы на здоровье, — хмыкнул старик. — У Александра Сергеевича, слава богу, не одни сапоги. Не обеднел бы наш гений, а вы, молодой человек, ноги бы в тепле сохранили. Модничаете, а теперь вон — простужены и в соплях.

Что да, то да. Кажется, ко всему прочему Эдгар умудрился простудиться.

— Как-то неудобно чужие сапоги носить, — виновато пожал плечами По.

— Неудобно, юноша, книги в темноте читать, потому что буковок не видно, — наставительно сообщил мистер Шин. — А позаимствовать сапоги у приятеля, коли у того есть лишние, очень даже удобно.

Вечером к насморку добавился кашель, горло заложило, голова отяжелела, бросало то в жар, то в холод. Старый Шин хлопотал всю ночь и утро — повязал больное горло теплым шарфом, поил юношу чаем с малиновым вареньем и целебной наливкой, укрывал теплым одеялом, когда американцу было холодно, а при жаре обтирал лицо и руки холодной водой. Ко всему прочему по всему телу выступили красные пятна, неимоверно чесавшиеся. Богдан Фаддеевич, относившийся к простуде с философским спокойствием, так разволновался при виде пятен, что послал-таки за доктором.

Медикус — молодой, но уже преисполненный важности, первым делом ощупал лоб больного. Вытащив часы, принялся измерять пульс. Многозначительно подняв бровь, защелкивая крышечку, убрал часы обратно в кармашек — понимай как хочешь — что там у пациента с сердцем, хорошо или плохо? осмотрел язык, сунул в горло ложечку, заботливо поданную Шином, глянул на красные пятна, раскиданные по всему телу, даже поскреб их ногтем, перевел взгляд на старика, определив его в дедушки болящего.

— Лихоманка? — поинтересовался Шин.

— Инфлюэнца, — поправил доктор, с толикой легкого презрения в голосе, свойственного профессионалам по отношению к любителям. — Выпишу вам рецепт, пошлете в аптеку — как употреблять пилюли и микстуры, аптекарь скажет. А это все, — повел подбородком доктор в сторону столика, где стояло варенье, чай, брезгливо коснулся шарфа на шее…

Старик решил, что доктор прикажет выбросить, но тот сказал:

— Тоже можно.

— А чесотка?

— Чесотка? Ах, чесотка… Чем вы больного кормите?

— Чем… — слегка растерялся Шин. — Все как обычно — щи да каша, уха с пирогами… Что там еще? Ну, с утра молоко с яйцами даю.

— Много яиц? — заинтересовался доктор. — И сколько времени вы его так кормите?

— Надо Кузьму спросить, слугу моего. Велено было, чтобы не меньше шести штук. А сколько — с неделю уже.

— Все понятно, — повеселел медик. — Ежели по шесть яйца, да всю неделю — неудивительно, что больной у вас сыпью покрылся. Вредно это для здоровья. Еще немного, он у вас не сыпью покроется, а кукарекать начнет.

— Да я всю жизнь каждый день яйца ем, и ничего! — возмутился Шин.

— Дык, Богдан Фаддеевич, дорогой вы мой человек, все есть яд, и все противоядие, — наставительно произнес доктор, — вы мне еще римлян процитируейте — мол, начинайте обед с яйца.

— Об ово, — не удержался старик, чтобы не щегольнуть ученостью.

— Видите, римляне про одно яйцо говорили, а не про шесть. И физиология у всех разная — кто гвозди переваривает, а кто от соленого огурчика помирает.

Почему от яиц выступает сыпь, а тело начинает чесаться, ровно от крапивы, старый Шин так и не понял. С другой стороны — бывает же кому-то худо от цветущих роз. Кажется, кто-то из медиков — не то Гален, не то Авиценна, писал о "весеннем насморке". А у приятеля, статского советника Лейкина, при одном виде кошек слезы текут. Степку приходится убирать, коли Лейкин приходит.

Получив гонорар, доктор ушел, оставив хозяина наедине с больным.

— Что доктор сказал? — поинтересовался Эдгар По, не понявший из беседы мистера Шина и эскулапа ни слова.

— Сказал, что у вас инфлюэнца, сиречь сильная простуда, и надобно лечиться. Еще сказал, чтобы я поменьше яиц вам на завтрак скармливал. Да, — наморщил лоб старый книжник, — Александр Сергеевич о вас справлялся. Приезжал он на пару дней да снова уехал. Дела у него в имении. Слугу до вас присылал, но вы как раз без сознания были.