Единая-неделимая

— У окна казаки… Хватай!.. Они тя схватят!.. Кто-то сзади ударил Мануила по шее, кто-то схватил за бороду, но он вырвался и в общей потасовке старался схватить Андрея Андреевича. Андрей Андреевич выскочил к дверям и кинулся к автомобилю, за ним бросился Мануил и солдаты.

— Бей его!

— Бей казаков!

— Епутата бей!

— Митенька! И ты! Арештант! — кричал Мануил. Шофер, услыхавший возню, изготовил автомобиль.

Хоменко, раздавая тумаки, пробился к машине. За ним бежали рабочие. Деда Мануила оттеснили, на него сыпались удары. Казаки стояли безучастно на конях. Однако вид конного взвода заставил солдат оставить Мануила, и он вскочил на лошадь.

— Морковкин, винтовку давай! — гневно крикнул Мануил.

Автомобиль, рыча и скрипя, выворачивал из грязи на шоссе. Казачьи лошади шарахнулись в сторону.

— Братцы! — кричал Мануил. — Стрелить его надо, антихриста!

Машина выскочила на шоссе и рванула по грязи, расплескивая лужи. Мануил выпустил в карьер толстого маштака, бросил поводья, взял от казака винтовку… Прицелился… Грянул выстрел… покатился эхом по сонной деревне… Тр-рах, та-ра-рах…

Сзади врассыпную скакал разъезд Мануила. Солдаты этапной роты разбегались по избам, расхватывали ружья и стреляли, кто вверх, кто по казакам, кто по автомобилю.

В светлом утре исчез автомобиль, обратился в точку, еле видны стали далеко отставшие от него казаки. Кто-то упал. Подобрали. Повезли поперек седла… Должно — убитый…

Со смехом расходились по избам солдаты.

— Ишь, ты, какой еройский старик!

— Буржуй!

Брат пошел на брата…

X

Снился Ершову сон. Будто проваливается он куда-то вниз, по тесной коленчатой трубе. А внизу целое море нечистот. И неизбежно ему потонуть, задохнуться в этом море. Цепляется он за стенки трубы, а они тоже грязные, липкие и скользкие — невозможно задержаться. Дух захватывало у него, спирало дыхание… Он задыхался, просыпался, долго не мог прийти в себя и отдышаться, а когда засыпал снова, опять снился ему все тот же сон: скользит вниз по грязной трубе.

Проснувшись и прогнав память о скверном сне, Ершов стал думать о том, что с ним случилось. А случилось то, что после митинга и стрельбы по казакам вернувшийся тогда через несколько часов Андрей Андреевич уговорил его оставить полк, поступить в партию и ехать с ним в Петроград, чтобы там вступить в Совет солдатских и рабочих депутатов. Как решился он на такое дело, Ершов не понимал и сам. Не спросясь у адъютанта, никому не заявившись в полку, он забрал свой серебряный корнет, ноты, кое-какие вещи и, бросив команду, уехал в автомобиле с Андреем Андреевичем с таким видом, будто поехал прокатиться или проводить дорогих гостей.

Теперь Ершов вторую неделю жил на квартире у Андрея Андреевича, занимался с ним музыкой, играл на корнете под фортепьяно, читал газеты и книжки, изучал социализм, а по вечерам ходил на митинги и собрания.

Мудро было написано в книгах. Мудро, — но непонятно и неясно. Про себя было Ершову ясно одно: он, Димитрий Ершов, дезертир и подлежит смертной казни через расстрел. Но кругом кричали об отмене смертной казни, кругом было полно такими же солдатами, покинувшими фронт, и никто их не хватал. Ершов ездил в автомобиле, бывал в театрах и в кинематографах, и никто не спрашивал у него, почему он в Петрограде, а не на фронте. И самый Петроград был не похож на Петроград. Исчезли куда-то городовые, и лишь кое-где по углам стояли жалкие, отрепанные «босиканты» с австрийским ружьем на веревочке. Извозчиков стало мало. Куда-то они девались. На автомобилях ездили или евреи, или очень молодые прапорщики. Да еще солдаты мчались куда-то, навалившись так, что гнулись рессоры. Торчали в разные стороны штыки и шарахались от них испуганные прохожие.

Ершов отыскал Марью Семеновну Солдатову и пошел ее проведать.

«Хотя теперь все и по-новому, — думал он, — а все-таки она моя невеста».

Муся жила на Офицерской улице, на своей квартире, с матерью и двумя подругами по сцене, сестрами Адамович.

На настойчивый звонок дверь открыла Маланья Петровна. Она ахнула, увидав Ершова, и затопталась на месте, не зная, что делать, но пропустила его в прихожую;

— Здравствуйте, Маланья Петровна… Что? Не чаяли, увидать такого гостя, любезная будущая теща? — развязно сказал Ершов.

— Димитрий Агеич, Димитрий Агеич, — лепетала Маланья Петровна. — Я уж и не знаю, как быть.

Маланья Петровна похудела и постарела. От нее пахло кухней и серым мылом, и полные белые руки были засучены по локоть.

— А что такое, Маланья Петровна?

— Принимать вас, Димитрий Агеич, не приказано. Уж, как и быть, не знаю!

— А кто не приказал?

— Мусенька не приказала. От отца было письмо об вас… Обо всем вашем поведении… Отец отписал, что нет больше его благословенья на свадьбу, а Муся прямо сказала: «Ежели, мамаша, придет, не пускайте, и видеть его не хочу».

— А вы вот что, мамаша, — сказал Ершов. — Вы много не разговаривайте, а ступайте и скажите, что Димитрий Агеевич, мол, требует для объяснения.

— Уж и не знаю, как быть!.. Ахти, беды-то сколько нажили!