Единая-неделимая

Вода звенела и маленькими огневыми солнышками расходилась по широкой чаше. Димитрий заглянул в чашу. Там притаились красные карасики. Стояли в воде недвижимо, не боясь, и казались ненастоящими.

Димитрий смотрел на фонтан, на радуги, на кусты, на дом и на рыбок и не понимал, откуда могла явиться вся эта красота среди голой степи, где в алом мареве только что народилось золотое солнце. Он щипнул себя за руку. Уж не спит ли, не во сне ли видятся эти чудеса?

От дома, по лестнице, спускался мальчик. Русые волосы гладко причесаны, маслятся, блестят на солнце, отливают, что отцовский медный таз под рукомойником. На мальчике белая шелковая рубашка, штаны синие, короткие, до колен не доходят. Коленки голые, розовые, загорелые, спереди смуглятся. Мальчик постукивает башмаками по ступеням и удивленно смотрит синими глазами на Димитрия. Он спускается в сад, прыгает со ступеньки на ступеньку, шаля, припадает на одну ножку и напевает вполголоса. Увидал Димитрия, остановился. В синих глазах недоумение и недоверие. Димитрий острыми глазами хорошо видит мальчика. Каждое движение его мысли понимает по глазам.

Димитрий не испугался. Заложил с независимым видом руки в карманы серых штанов и пошел босыми ногами по песку в сторону, мимо фонтана. Мальчик за ним.

Широкая дорожка уперлась в лужайку. Трава пригорелая, жухлая, желтыми космами никнет и тянется к земле. В земле лунки расчищены и чернеют ровными кругами рыхлой земли. Из лунок растут яблони. Стволы их обмазаны белым, ветки топорщатся, одна к другой тянутся, точно руки друг другу подают. Все тяжелыми яблоками увешаны, кольями подперты, чтобы не обломились. Одни яблоки красные, румяные, точно кровяные капли по ним текут, другие большие, светло-зеленые, а третьи продолговатые, в складках и желтые. Вкусные, надо быть, яблоки! И много яблонь. Не сосчитать. Должно — много сотен.

Полянка перегорожена низким заборчиком. Недолго и перешагнуть. Очень даже просто. Перешагнул…

Мальчик стоит в аллее. Смотрит на Димитрия. Ручонки сжал в кулаки. Вдруг закричал:

— Туда нельзя ходить! Вы не смеете!

Сжалось у Димитрия сердце. И мать, и отец, и дед всегда говорили: «Брать чужое нельзя. Грех».

Подошел под яблоню с желтыми яблоками. Протянул руку.

— Не сметь рвать!

Это мальчик кричит. Грозно как! Подумаешь! Генерал какой! Даром что маленький.

— Я сторожа позову. Тебя выдерут! Ладно… Сорвал.

Солнечным теплом прогрето яблоко. Будто чувствует Димитрий, как текут в нем сладкие соки.

— Как ты смеешь!.. Отдай!.. Мальчик уже стоит перед Димитрием.

Ух! Какой грозный! Сейчас побьет. Стало холодно в ногах. В глазах потемнело. Сжалось у Димитрия сердце.

— Ты кто такой?

Димитрий молчит. Сжал яблоко в левой руке, правую в кулаке держит.

— Это наши яблоки! Их нельзя рвать. Отдай и пошел отсюда!

Замахнулся…

— Не тронь!.. Сдачи дам!

Насупил Димитрий черные брови. Смотрит исподлобья.

Мальчик отступил на шаг. В синих глазах удивление.

— Вор!

— Сам вор!

— Как ты смеешь!

— А вот и смею.

Димитрий идет медленно, тянет по песку босые ноги. Скрипит песок. Идет мимо фонтана, где голая баба обнимает гуся, по аллее тополей к зеленой, во дворе, калитке.

— Я папе скажу! Он тебя выпорет.

— А я сам тебя выпорю.

— Дерзкий мальчишка! На дворе дед Мануил.

Чужой мальчик к нему. Все рассказал. Качает головой старый дед. Яблоко отобрал, сует назад мальчику.

— Не надо. Пускай возьмет. А воровать нельзя, — говорит мальчик.

— Беды! Вот беды-то! — ворчит старый дед.

Домой шли. Молчали. Много хотелось тогда расспросить Димитрию у деда, да не смел. Грозен был старый дед. Дома мать больно нашлепала Димитрия: «Не будь, Митенька, вором! Не бери чужого!»

Хотелось Димитрию спросить тогда: почему у Морозова и яблони, и сад, и цветы, и красные рыбки, и вода кверху бьет, все у одного? Но не смел спросить.

На другой день водил Димитрия отец в экономию. Они долго стояли в большой комнате с беленными известкой стенами. По стенам висели арапники, хлысты и оленьи головы. Пахло собаками. На низком широком диване, заваленном шерстью, лежали тонкие, косматые собаки, смотрели на Димитрия круглыми, черными глазами, тяжело дышали, открыв длинную, узкую пасть, усеянную белыми зубами. Страшные были собаки.

Вышел старый пан Морозов. Был он в высоких сапогах, в широких синих штанах на очкуре и в расстегнутом, синего тонкого сукна кафтане. Собаки попрыгали с дивана, обступили барина, виляли хвостами и лизали ему руки. У барина лицо было красное, круглое, глаза выпучены, по сторонам рта кустами торчали усы. Говорил он так, что Димитрию не все было понятно, бубнил грубым басом: бу-бу-бу.

— Ты чего, Ершов? По какому делу? — спросил барин. Отец Димитрия пространно рассказывал про встречу

Димитрия с барчуком, про яблоко и говорил, легонько подталкивая Димитрия взашей:

— Ты поклонись, Митенька, пану-то, пониже поклонись. Скажи, пану: «Простите, мол, ваше высокое превосходительство, по неразуми, мол, грех напал. Повиниться пришел перед Сергей Миколаичем». Были мы

слугами вашими верными, слугами и останемся. По неразумию Митенька согрешил и не хотел, да лукавый подтолкнул.