Единая-неделимая

— Ну, довольно, товарищ! Вы говорите глупости. Идемте назад.

— Куда?

— Ну, хоть в клуб пойдем.

— Чего я там не видал? Речи об счастье народа да о победе пролетариата?.. Пьяные краскомы… грязные девки… да жидовская похвальба… Даешь Варшаву!.. А где она Варшава? Едва ноги унесли, как империалисты на нас нажали… Нет, идите уж теперь вы со мной.

— Куда же еще?.. Мы и так за город пришли.

— А вот куда поведу. Я вам еще свою сказку не досказал… Во мне, может, сегодня то происходит, что с человеком раз во всю жизнь бывает.

— Нет, право, прогулялись и будет, — нерешительно сказал Андрей Андреевич. — Я устал, и в гору тяжело идти.

— Ничего, потом отдохнете, — сказал сквозь зубы Ершов и круто взял под локоть Андрея Андреевича. — Я вам помогу, товарищ.

XXXIII

Они поднялись на холм. Над крутым и грязным обрывом глубокого байзана виднелось вдали высокое, темное и унылое здание тюрьмы. Луна заходила за степь и красным своим широким диском гляделась из-за кирпичных тюремных стен. Она отражалась в стеклах верхних этажей, и казалось, что в тюрьме горит таинственный свет. Пусто было кругом. Далеко за байзаном едва намечались темные постройки старых казарм местной команды. Из байзана, куда свозили из города в бочках нечистоты, несло сыростью, помойною ямой и тошным смрадом. Жутка была его темная глубина.

Ершов вел своего спутника с собой, крепко держа его под руку. Холодная злоба на Андрея Андреевича накипала в его сердце. В эту минуту он был для него один виновником той леденящей скуки, что охватила все его существо.

«Переменили! — думал он. — Хорошо переменили! Ни царя, ни пана. Только на место их — хам да жид. И я им служу! Нет, уж теперь не они переменят, а я по-своему переменю».

— Куда вы меня ведете? — раздраженно спросил Андрей Андреевич.

— А в тюрьму. К панычу Морозову. Пойдем и освободим его на полную, значит, волю. А там повезем его в Петербург, прямо к Марье Семёновне, да и поженим их… Не по-советскому, а по-церковному. Марья-то Семеновна, я знаю, без ума его любит. И он ее полюбит. Ее нельзя не полюбить.

— Вам, значит, мало вашей двоюродной сестры Евгении, вам захотелось и невесту вашу на барскую постель уложить?

— А ты зубы не заговаривай! Лучше хороший человек возьмет, чем, как теперь, разная гнилая сволочь всех девок будет портить.

— Перестаньте хамить! — гневно крикни Андрей Андреевич и попытался освободиться из железных клещей державшей его руки Ершова.

— Не попугаешь!.. Мне все одно терять нечего. Ежели я теперь на своем поставлю, так после и все по-моему будет! По-народному! По-крестьянскому!

— Да вы с ума спятили!

— Напротив того. Я очнулся и понимать стал, кто и куда меня тянет.

— Вы забываетесь! Помните, что я член/Исполкома. Я видный партийный работники. А вы… начдив из пролетариев!.. Птица неважная… Я вас так согну!.. — вырывался из рук Ершова Андрей Андреевич.

— Хоть сам дьявол! И на дьявола управа найдется.

— Пустите меня… Сейчас же пустите!

— Пустите? А вы читали в Евангелии: «Созижду церковь Мою и врата адовы не одолеют ю?»

— Отстаньте вы со своим Евангелием!

— Нет, постой! Ты думаешь, врата адовы одолели?..

— Товарищ Ершов!.. Сию же секунду пустите меня.

— Не ершись!.. Довольно вы, очкастые, нами командовали!

— Ершов! Вы дорого заплатите за это!

— Молчи, сопляк! Плюнуть тобой и растереть. Дьявол такими, как ты, плюнул на землю, а вы и растеклись, всю землю запоганили. У, мразь проклятая!

Голос Ершова звучал негромко и глуховато, и это было особенно страшно.

Мелкая дрожь прошла по телу Андрея Андреевича. Он взглянул на небо, и оно показалось ему нависшим, как тяжелое полотно, потемневшим и тусклым.

«Кикнуть придется, в ящик сыграть», — со странною грубостью отпечаталось в уме Андрея Андреевича, и он почувствовал, как сразу похолодели его ноги. Ему показалось, что Ершов взялся за револьвер… «Где же оно, темное и сильное, что помогало раньше?» — пронеслось в его мозгу. Вдруг он весь сжался от мучительной мысли: «А вдруг Тот, Другой сильнее и вратам адовым не одолеть Его?»

Они стояли над оврагом. За оврагом горел в красном зареве иллюминационных огней Новочеркасск, и оттуда доносился нестройный рокот ночного торжества. Тревожные, багряные отсветы лежали на небе. Влево от них парчовым пологом простерся тихий и широкий разлив Дона, и оттуда веяло миром и глубоким покоем.

Ершов стоял, прямой, высокий, сильный и красивый. Он положил тяжелую руку на плечо Андрея Андреевича, и Андрей Андреевич был рядом с ним таким маленьким и щуплым в своей черной фуражке комиссара и шведской куртке. Кривые ноги в обмотках — надломанные спички — были смешны и жалки.

В руке у Ершова блеснул револьвер. Последним усилием Андрей Андреевич напряг всю свою волю, чтобы внутри, твердая, как сталь, еще раз встала та сила, которая до сих пор всегда покоряла Ершова. Но этой силы не было…

— Ну! — сказал Ершов — Показаковали и будя! Домой хочу!..

Смутная надежда мелькнула у Андрея Андреевича: «А вдруг пошутил? Покажу я ему после эти шутки».

— И правда, пойдем лучше домой, — стараясь быть спокойным, проговорил он.