Единая-неделимая

— Ишь какой швыткий! Посмотреть! Смотри, да не трожь.

Остановились в зале перед портретами. Шептали:

— Дывись, який важный.

— Генерал чи полковник?

— Дедушка ихний.

Кто-то в столовой, в буфете нашел бутылку водки и две бутылки портвейну и хересу. Бутылки пошли по рукам.

— А сладкая!

— Дух-то какой! Загранишная. В нос шибает.

— Должно, запеканка.

Стало веселее. Ключница, громыхая ключами, открыла погреба. Степка и Павлюк, мальчишки шестнадцати лет, забренчали в зале на фортепьяно. Игнат Серов вышел с ружьем на двор и выстрелил в воздух. Этот выстрел точно разбудил толпу. Стали выводить из конюшен лошадей, выгонять скот, ловить собак и птицу. Игнат Серов на глазах у толпы пристрелил вырвавшуюся Милку. Это понравилось, и начали стрелять на дворе собак. Снизу из погреба появились красные, пьяные лица, потянулись на двор, раздались заплетающиеся речи.

— Это, братцы, не так… Не так это надобно. Надобно, чтобы делить пропорционально достаткам.

— По справедливости.

— А ты подели… Жеребец один, а нас пятьсот

— Ежели, положим… Жеребей бросить. Потягаться, поканаться?

— По жеребью! Видали мы твой жеребей. Димитрий безучастно ходил в толпе.

«Вот они, — думал он, — Хеттей, Аморреи, Ферезеи, Гергесеи, Евеи и Иевусеи… Не достает им одного Моисея. Вождя им надобно. А так — стадо без пастыря».

Споры становились жарче. На заднем базу свежевали скотину, чтобы поделить на куски. Люди с окровавленными руками, тащившие воловьи шкуры, возбудили толпу.

Большой, широплечий? черный, как цыган, кузнец Подблюдин вошел в зал, размахнулся топором и грозно сказал:

— Что вы, православные, затеяли? Коли делить, ссора будет. Нам панское добро без надобности. Не мы наживали. Земля — другое дело. Земля Божья. А это — ничье!

И с треском обрушился топор на черную полированную крышку рояля. С этого началось. Кто-то рубил старинною саблею портреты. На дворе не прекращалась стрельба, пристреливали собак, «чтобы никому не достались».

В саду человек пятнадцать крушили старую Леду с лебедем у фонтана. Визжали вдруг нахлынувшие бабы, метались из дома во двор и обратно и таинственно носили что-то под подолами. В комнатах, еще утром чинно спавших, стояли на зимнем холоду раскрытые, без одеял и матрасов постели, валялась опрокинутая мебель и осколки разбитой посуды. Во фруктовом саду деловито рубили яблони, чтобы спору не было, кому плоды собирать.

Дом и сараи пустели. Сани наполнялись, носили на них мясо, мебель, зеркала, посуду, столовое и постельное белье, платья, меха, шапки — все, что попало под руку.

Когда уже было совсем под вечер, кому-то, — Димитрий не помнит кому, — пришла мысль поджечь дом, чтобы скрыть следы грабежа.

— Кубыть ничего и не брали, сгорело панское добро, — говорила расторопная, уже пьяная бабенка.

— Известно, Божьим изволением погибло. Мы тут не причинны.

Мысль понравилась. Многие были совсем Пьяны, и больше всех Винодей. Он лез ко всем, настаивая, чтобы и лошадей поделить поровну, — «по-божецки».

— Ему половину жеребца и мне чтобы половину.

— Да как ты их разделишь, дурной. — Убить, как скотину, — вот и поделили.

Со двора несли солому, накладывали пуками в комнаты приваливали на крыльцо. Чиркнула серная спичка, завоняла едким запахом, светлое пламя, не видное в прощальных солнечных лучах, побежало по низу соломы и пошло густым белым дымом по стенам и по полу. Народ стал выходить из комнат.

Еще через час видел Димитрий, как ярко пылал дом от пола до крыши. Гудело пламя, перекидывалось на соломенные крыши дворовых построек и горел дом Винодея, где лежала разбитая параличом-даго мать.

В саду нестройными голосами орали песни, визжала гармоника, и слышался рев скотины. Ее продолжали бить, готовясь жарить свежие куски мяса на кострах.

Димитрий ходил тогда в толпе и повторял про себя: «Вот они — Хананеи, Хеттеи, Аморреи, Ферезеи, Гергесеи, Евеи и Иевусеи. Вот она дикость и темнота народная!»

Димитрий вспомнил тогда старого пана, как вышел он к нему утром в синем расстегнутом архалуке, заложив руки в карманы, и как кланялся ему отец.

«Теперь ты поклонись!»

Вспомнил Димитрий и ярмарку в Криворожье и как шел Николай Константинович, обнявшись с крашеной бабой, и пел:

Шик, блеск, иммер элеган,

И пустой карман!..

«Пел, гулял, сукин сын, теперь мы погуляем». И лисицу вспомнил. Как гладила ее маленькой» блестящей серой перчатке ручкой пани с выпуклыми сияющими глазами и с белыми зубами в малиновой улыбке полных губ и как текли с лисьей печально хитрой пасти рубины алой крови.

«Травили!.. Теперь мы вас потравим. Небось и духу вашего не слышно!»

Весело и злобно было тогда на сердце у Димитрия.

Помнит, как потом усмехнулся он и пошел, посвистывая, со двора.

Тогда окончательно закрепилось в нем и стало самому ему ясно чувство с детства зародившейся ненависти к панам.

Тогда же задумался он и еще над одним.

Вот отец Аметистов призывал громы на тех, кто послушает Мазуренок, грозил наказанием Божьим. А когда мужики шли громить Константиновскую экономию, то крестились они, и Бога поминали, и делили все «по-божески».