Единая теория всего [Трилогия]

Савва вдруг запнулся, опустил глаза и замолчал. Потом посмотрел на сидящую на краю стола девушку, и Гуревич, в каком бы состоянии ни находился сейчас, все же заметил этот взгляд: он была не влюбленность, нет, тут было что-то другое, какое-то счастье подтвержденного знания, словно истово верующий наконец воочию узрел чудо, в существовании которого никогда и не сомневался. Если бы Женя мог тогда чуть поразмыслить над тем, что позволила увидеть никогда не изменявшая ему наблюдательность, если бы верная напарница этой наблюдательности, интуиция, не пряталась сейчас где-то в пятках вместе с перепуганной насмерть душой, если бы он за два года почти ежедневного общения с Саввой дал себе труд не только развлекать себя и друга играми в шахматы и беседами о науке и адюльтере, но постарался узнать его лучше, глубже, полнее как человека, то, может быть, ему бы удалось без всяких математических трюков, а просто сложив два и два, разгадать истинную причину удивительного спокойствия и уверенности своего друга — и предостеречь его от ошибок. Но Гуревич не смог этого сделать, ибо все, что было в нем рассудочного и интуитивного, было парализовано сейчас ужасом и потрясением, и вместо того, чтобы удержать от ошибок своего друга, он стал множить выводы, а затем и поступки, один неправильнее другого, дальше и дальше.

— Да, каким угодно, — продолжал Савва, тряхнув головой, будто прогоняя какую-то незваную мысль. — Очевидно, что в виде электромагнитного излучения они подчиняются определенным законам природы — как известным нам, так и еще не открытым, но их уровень власти над материей простирается так далеко, что позволяет не только генерировать волновые колебания любой частоты, но и создавать для особых целей и случаев материальные объекты, существующие по обычным физическим законам с некоторой поправкой на исключительность создавших их технологий.

Розыгрыш, вдруг понял Гуревич. Или издевательство над больным человеком — с какой стороны посмотреть. Ильинский, как и следовало ожидать, переутомился до крайности, его мозг, не в силах справиться с нечеловеческими перегрузками, принялся работать в другом, привычном, но не настолько энергозатратном направлении, взявшись за размышления о внеземном разуме, и тут эта девица, сомнительная знакомая из телефонного эфира — наверное, подпела ему, подхватила безумные выдумки и подбила на этот дикий перформанс, дурацкую и далеко зашедшую шутку. Зачем? И как она попала ночью в НИИ, куда никакой Ильинский, при всем своем статусе и возможностях, нипочем не провел бы ее мимо охраны? Обдумывать ответы на такие вопросы было трудно, и Женя почти успокоил себя версией про глупейшую шуточную затею, как вдруг прозвучал девичий голосок, чистый, холодный и звонкий, как ручеек талой воды:

— Он не верит.

Гуревич дернулся и почти подпрыгнул. Ножки стула оторвались от пола и снова опустились со стуком.

— Понимаю, — серьезно отозвался Савва.

— Нет-нет, я верю, — запоздало испугался Женя, и в тот же миг Яна исчезла.

Мигнули лампы дневного света. Яна возникла в кресле рядом с телефонной тумбочкой, беззаботно покачивая ногой, вольготно закинутой на подлокотник. Потом в воздухе мигнула мгновенная рябь, Гуревич вздрогнул, обернулся и прикусил губу: теперь элохим стояла рядом, совсем близко, и смотрела на него сверху вниз пронзительным морозно-голубым взглядом, до ужаса напоминая почему-то утопленницу из повестей Гоголя. Ни ощущения близости человеческого тела, ни запаха, ни тепла — только чуть заметное напряжение в воздухе, от которого пробегают мурашки по коже и поднимаются волоски на руках. Гуревич отшатнулся невольно, насколько позволили онемевшие от долгой неподвижности мышцы и страх, и в тот же миг на него обрушилась абсолютная, непроницаемая чернота, темнее самой темной из всех ночей и самой безнадежной слепоты.

Он едва сдержался, чтобы не заорать — да и наверняка заорал бы, как зверь, угодивший в смертельную западню, если бы за миг до того, как панический вой уже готов был вырваться у него из глотки, не стало снова светло. Яна как ни в чем не бывало сидела на прежнем месте.

— Блокировка световых волн, — объяснил Савва. — А еще можно создавать зримые образы…

Сквозь закрытые двери в кабинет, грузно ступая, вошел Исаев и, шумно вздохнув, остановился, печально глядя на Гуревича. Он был похож на усталого циркового слона, и от него пахло табаком, одеколоном и потом. За руку Исаев держал маленького племянника Гуревича Вениамина. Тот крутанулся, вырвался из мясистой красной ладони особиста, подбежал к дяде и пнул его по лодыжке. Было больно.

— Дядя Женя, чего такой грустный? — весело прокартавил Вениамин.

— Достаточно, — попросил Гуревич.

Всё исчезло; осталась только саднящая боль в лодыжке, по которой ударил… знать бы еще, кто. Женя нагнулся и, сморщившись, потер ушибленную ногу.

— Ничего там нет, ни ссадин, ни синяков, — успокоил Савва. — Просто мозг воспринял зрительный образ как действительный и воспроизвел привычные или кажущиеся очевидными сопутствующие ощущения.

— Ладно, — согласился Гуревич.