Единая теория всего [Трилогия]

— Лицо его кажется очень знакомым, — задумчиво произнес Генрих Осипович. — Вроде бы даже много раз видел, только не помню, где.

— Вот и мне тоже, — согласился я. — Еще когда только фоторобот составили и Лев Львович его "американцем" назвал.

— Ну да, есть что-то такое в лице, иностранное, — подтвердил Левин. — Что ж, если вопросов у вас, Витя, больше нет, то пойдемте отсюда. Мне еще нужно копии снять с отчета о патологоанатомическом исследовании и документы для передачи тела подготовить.

Вопросов у меня только прибавилось, но я понимал, что ответов на них ни у кого нет. Мы вышли из помещения морга и снова оказались в маленьком кабинете со шкафчиками. Левин протиснулся за письменный стол в уголке, Леночка взяла со стула маленькую красную сумочку и большой модный пакет из толстого полиэтилена с застегивающимися пластмассовыми ручками.

— Ну все, дорогие мои мужчины, я поехала, — сказала Лена. — Если что, я буду в…

— Лена, — сказал Генрих Осипович.

Она остановилась. Я проследил за направлением взгляда Левина и тоже застыл.

— Что? — непонимающе спросила Леночка. — Что вы так смотрите?

Потом взглянула на свой пакет и ахнула.

— Ковбой, — произнес Генрих Осипович.

— Американец, — отозвался я.

Он смотрел на нас с чуть полинявшего от стирок пакета, щурясь от табачного дыма и надвинув на глаза белую широкополую шляпу. На заднем фоне возвышались красноватые горы Большого Каньона, а надпись внизу приглашала: "Come to Marlboro Country!"

* * *

Голова у меня была ясная, как майское утро, и пустая, как только что сданная квартира в новостройке.

Можно было строить разные версии и предположения после странной гибели Бори Рубинчика; попытаться решить запутанную задачу с неизвестными в виде "артистки" с "американцем", необъяснимых смертей Трусана и Капитонова и ночных вылазок покойного Бори в квартал Кракенгагена. Даже после разговора с Кардиналом оставалась возможность найти какое-то более или менее разумное и логичное объяснение происходящему, но после событий прошедшей ночи любые размышления стали бессмысленными — ну и ковбой Мальборо, распростертый на прозекторском столе в Бюро судебно-медицинской экспертизы города Ленинграда, стал, что называется, вишенкой на торте, последней каплей, прорвавшей и без того трещавшие по всем швам плотины рассудка. Я как будто оказался в некоей смысловой сингулярности, точке, где не действует ни один закон логики и где невозможно делать прогнозы.

Я мог вернуться на работу, обсудить с полковником Макаровым результаты экспертиз и решить, что со всем этим делать и что завтра докладывать генералу; созвониться с Кардиналом, договориться о встрече, чтобы показать ему первые варианты наших рапортов и спросить, что его загадочное 22-е управление надеется отыскать в изъятой "семерке" и какие соображения есть у его экспертов относительно тела мертвого "американца". Мог прокатиться на Розенштейна и осмотреть пустой дом, где скрылась "артистка", просто так, для очистки сыскной совести, потому как разум подсказывал, что никаких ответов я там не найду. Еще можно было позвонить Саше, пригласить встретиться и вместе куда-нибудь сходить на неделе — об этом я размышлял дольше всего, примерно минуту, но потом отказался и от этой затеи. Мне хотелось есть, спать и чтобы меня хотя бы ненадолго оставили все в покое, так что я просто отогнал уставшую "копейку" к управлению, сдал ключи, пистолет и отправился на метро к дому.

Во дворе было спокойно и тихо. День медленно клонился к вечеру. Разогретое сизое небо разливало сонный жар. Тонкие понурые деревца вдоль дорожки смирно стояли парами, как приютские дети на прогулке. Какой-то мальчик, которого родители слишком рано привезли в город с дачи, маялся в одиночестве на детской площадке.

Я вошел в парадную, поднялся в лифте на седьмой этаж и позвонил. Дверь открыла мама. Она была какой-то встревоженной и растерянно улыбалась.

— Ой, Витенька, — сказала она. — А что же ты не предупредил, что к тебе друзья придут? Я бы приготовила что-нибудь, а так у меня только щи вчерашние, хорошо еще, что перцы с воскресенья остались.

На коврике у порога стояли две пары обуви: довольно поношенные летние мужские ботинки и маленькие женские босоножки на высокой массивной платформе.

Я пожалел, что оставил табельный пистолет на работе.

— Где папа? — спросил я.

— Так он на кухне, — мама махнула полотенцем. — Проходи, тебя ждут.

Я не спеша разулся, стараясь собраться с мыслями, сунул ноги в домашние тапочки и прошел. Отец сидел за столом, сложив на коленях руки, и настороженно смотрел перед собой. Он повернулся, увидел меня и, как мне показалось, вздохнул с облегчением.

— Здравствуй, сынок. Вот, твоих гостей принимаем.