Эдинбургская темница

– А вам, мистер Патлер, я еще вот что собирался сказать. Вы знаете, я никогда не суюсь в ваши церковные дела, но, по-моему, это просто свинство, что Эйли Мак-Клюр наказывают, как ведьму. Добро бы она еще накликала хромоту или слепоту, или вызывала нечистого духа, или опрокидывала повозки торговцев, или еще там какие беды творила. А то ведь она всего-навсего гадалка и всегда предсказывает нашим ребятам удачу, вроде того, что им попадется много тюленей или котиков, когда они выезжают на ловлю, а ведь каждому приятно такое услышать.

– Эта женщина, – ответил Батлер, – по моему мнению, не ведьма, а просто мошенница, и только поэтому мы и вызвали ее на церковный совет, чтобы она впредь не морочила головы невежественных простаков.

– Насчет ее мороки и всяких там голов я ничего не знаю, – сказал доблестный Дункан, – но думается мне, что старухе и впрямь будет морока, коли ребята ее поймают да окунут как следует в реку; а что до голов, то ведь и у вашего совета они ходуном заходят, коли я с моими молодцами как-нибудь загляну к вам.

Не обращая внимания на угрожающий тон этих слов, Батлер ответил:

– Я совсем упустил из виду, что толпа может учинить расправу над бедной женщиной. Поэтому я сам сделаю ей внушение и не стану вызывать ее на совет.

– Вот это будет по-шентльменски, – сказал капитан, и вечер закончился вполне миролюбиво.

На следующее утро, когда капитан, выпив свою порцию этхоулской смеси, отправился в запряженной шестеркой карете, миссис Батлер стала снова думать о том, следует ли рассказывать мужу о письме сестры. Поступить так значило бы посвятить его в ужасную тайну, хранить которую ему как должностному лицу, может быть, не совсем подобало. Он уже и так не сомневался в том, что Эффи скрылась вместе с тем Робертсоном, который возглавил бунт в деле Портеуса и был приговорен к смертной казни за ограбление в Киркалди. Но он не знал, что Робертсон и Джордж Стонтон – родовитый и богатый человек, занимавший теперь подобающее ему общественное положение, – одно и то же лицо. Исповедь Стонтона Джини считала священной тайной; поразмыслив, она пришла к заключению, что письмо сестры заслуживает того же отношения, и решила никому о нем не рассказывать.

Прочтя письмо снова, она не могла не задуматься над неловким и затруднительным положением тех, кто достиг жизненных благ всякими незаконными путями и вынужден прибегать к сложной системе лжи и притворства, чтобы защитить и удержать свои опасные преимущества. Но это совсем не значило, думала миссис Батлер, что она должна предать огласке прошлое своей сестры: подобное разоблачение никого не восстановило бы в правах, ибо Эффи и не присваивала себе ничьих прав, оно только разбило бы ее жизнь и опозорило в глазах общества. Если бы Эффи была более разумна, думала Джини, она вела бы уединенную, а не светскую шумную жизнь, но возможно, что выбор был сделан не ею. Что касается денег, то отсылать их обратно значило поступить высокомерно и бессердечно; подумав, она решила употребить их на всестороннее образование своих детей, для которого ее собственных средств могло бы не хватить, или же откладывать их в качестве будущего наследства. Эффи жила в богатстве, долг совести повелевал ей оказывать своей сестре всяческую поддержку, и поэтому взятое ею на себя обязательство казалось таким естественным и уместным, что не следовало отказываться от него по каким-то романтическим или щепетильным соображениям. И Джини написала сестре, что письмо получила и просит ее писать как можно чаще. Рассказывая ей о своей собственной жизни, связанной главным образом с семейным и домашним бытом, она все время испытывала какую-то неуверенность: то ей казалось, что знатной даме будут скучны такие неинтересные подробности, то вспоминала, что для Эффи дороги любые мелочи, касающиеся сестры. Письмо свое, адресованное мистеру Уайтроузу, она вручила прихожанину, отправляющемуся в Глазго, где он и сдал его на почту.

На следующий день в Рознит приехал герцог Аргайл, и вскоре после этого он изъявил желание поохотиться в тех краях, а потом переночевать в пасторате: в прошлом он уже дважды оказывал эту честь его обитателям.

Опасения Эффи полностью подтвердились. Не успел герцог сесть по правую руку от миссис Батлер и приступить к разрезыванию великолепной жареной утки, приготовленной по особому рецепту к его приезду, как он стал рассказывать о леди Стонтон из линкольнширского Уиллингэма и о шумном успехе, вызванном ее красотой и остроумием в Лондоне. Многое в его рассказе не явилось неожиданностью для Джини, но остроумие Эффи! Этого уж она никак не могла себе представить, ибо в неведении своем не подозревала, что замечания, считающиеся остроумными в светском кругу, означают в более низком обществе лишь проявление легкомыслия.

– Она была царицей всех балов, самой яркой звездой, кумиром этого сезона, – говорил герцог. – И действительно, своей красотой она затмила всех женщин при дворе во время празднования дня рождения короля.