Эдинбургская темница

Если что-нибудь могло еще усилить горе Джини, это было сознание, что сестра ее находится на попечении такого негодяя. Однако в этой испорченной натуре были проблески человечности. Он всю жизнь воровал, но ни разу не пролил крови и не проявил жестокости, а в теперешней должности показал, что не чужд сострадания. Это, однако, не было известно Джини, которая, вспомнив сцену у Мусхетова кэрна, едва решилась сказать ему, что имеет разрешение судьи Мидлбурга на свидание с сестрой.

– Знаю, знаю, милая; мне даже особо приказано не оставлять вас одних.

– Неужели? – спросила Джини с мольбой в голосе.

– А ты как думала? – ответил тюремщик. – И что худого, если Джим Рэтклиф послушает вас? Что бы вы ни сказали, я вас, женщин, и так знаю насквозь. Говорите, что хотите, я ничего не передам; разве что будете совещаться, как бы разнести тюрьму.

Говоря это, Рэтклиф ввел Джини в камеру, где содержалась Эффи.

Все утро, в ожидании этой встречи, стыд, страх и отчаяние попеременно овладевали несчастной узницей. Но когда дверь открылась, все это сменилось одним чувством – радостью; бросившись сестре на шею, она воскликнула: «О Джини, моя Джини! Как долго мы не видались!» Джини прижала ее к груди с тем же восторгом; но этот краткий миг промелькнул и угас, как нежданный луч солнца средь грозовых туч. Сестры подошли к тюремной койке и сели рядом, держась за руки и не сводя друг с друга глаз, но не произнося ни слова. Так оставались они целую минуту; свет радости постепенно гас в их глазах, сменяясь грустью, затем отчаянием; они снова бросились друг другу в объятия и горько зарыдали.

Даже черствый тюремщик, который повидал на своем веку немало зрелищ, притупивших в нем и совесть и чувства, не мог остаться равнодушным. Это выразилось у него в небольшом знаке внимания, казалось бы, совсем ему не свойственном. Незастекленное окно камеры было открыто, и слепящие лучи солнца падали прямо на койку, где сидели страдалицы. Тихо и почти благоговейно Рэтклиф прикрыл ставень, как бы набрасывая покров на горестное зрелище.

– Ты больна, Эффи, – были первые слова Джини. – Ты тяжко больна.

– Пусть бы мне было в десять раз хуже! – был ответ. – Чего бы я ни дала, чтоб умереть до завтрашнего утра! А что отец? Но я теперь не дочь ему… У меня никого нет… Зачем я не лежу на кладбище Ньюбэтл рядом с матерью! ..

– Будет тебе! – сказал Рэтклиф, от души желая утешить ее. – Нечего уж так-то отчаиваться. Многих зайцев травят, да не всех убивают. Адвокат Лангтейл выручал людей и не из таких бед. А стряпчему Нихилу Новиту тоже не впервой добиваться отсрочек. Хорошо, у кого такие защитники! Повесят или не повесят, можно быть спокойным, что все будет сделано как следует. Да еще такая красивая девчонка! Причесалась бы немного – и будешь хоть куда. К такой красотке и судьи не будут строги. Это вот меня, старого черта, они готовы вздернуть хоть за блошиную шкурку, кровопийцы!

Сестры ничего не ответили на эти безыскусные утешения. Погруженные в свое горе, они позабыли о самом присутствии Рэтклифа.

– О, Эффи! – говорила старшая. – Как могла ты скрывать от меня свое положение? Неужели я это заслужила? Скажи ты хоть словечко – мы бы погоревали, конечно, но такой беды не случилось бы!

– А какая была бы от этого польза? – спросила узница. – Нет, Джини, я погибла, как только нарушила обет, для которого я заложила страницу в Библии. Смотри, – сказала она, доставая священную книгу, – она сама открывается на этом месте. О, Джини, какие грозные слова!

Взяв Библию сестры, Джини увидела, что роковая закладка отмечала знаменательные слова книги Иова: «Он совлек с меня славу мою и снял венец с головы моей. Кругом разорил меня, и я отхожу; и, как дерево, он исторг надежду мою».

– Все так и есть, – сказала Эффи. – Я утратила венец – честь свою. Я теперь – засохшее, вывороченное дерево, брошенное на дороге, под ноги людям. Помнишь, отец прошлой весной выкорчевал у нас во дворе терновый куст в цвету? Так он и лежал, пока скотина не затоптала в грязь все цветочки. Не думала я, когда жалела тот кустик, что и сама буду такая же…

– Но зачем ты мне не открылась? – повторила Джини, рыдая. – Если б я с чистой совестью могла присягнуть, что знала о твоей беде, тебе не грозила бы казнь.

– Не грозила бы? – переспросила Эффи с некоторой живостью, ибо жизнь дорога даже тем, кто ею тяготится. – Откуда ты это знаешь, Джини?

– От одного сведущего человека, – ответила Джини, которой не хотелось называть соблазнителя сестры.

– Но кто же он? Скажи, заклинаю тебя! – сказала Эффи, приподымаясь. – Кому до меня теперь дело? Скажи, Джини, уж не он ли?

– Да скажи ты ей, не мучь бедняжку! – вмешался Рэтклиф. – Готов спорить, что это тебя научил Робертсон, когда говорил с тобой у Мусхетова кэрна.

– Это верно, Джини? – сказала Эффи, жадно хватаясь за эти слова. – Это он, Джини? Вижу, что он! Бедный! А я еще укоряла его про себя за бессердечие, а ведь ему самому грозит смерть – бедный Джордж!

Возмущенная этим проявлением нежности к виновнику несчастья, Джини воскликнула:

– О, Эффи, как можешь ты так говорить об этом человеке?