Эдинбургская темница

Сомнения Дэвида были слишком многочисленны и слишком непримиримы, чтобы позволить ему безоговорочно присоединиться к диссидентам, которые на разных основаниях полностью порвали с шотландской церковью. Наоборот, он часто держал сторону тех священников англиканской церкви, которые по своим взглядам более всего приближались к старому идеалу пресвитерианской религии 1640 года. И хотя много в теперешнем богослужении нуждалось, с точки зрения Дэвида, в исправлении, все же он никогда не забывал, что во все времена придерживался умеренных и законных путей воздействия, но без чрезмерных уступок епископальной церкви или потворствования расколу и сектантству. И, как противник раскола, он мог быть заодно с пастором шотландской церкви в ее настоящем виде. Ergo note 97, Рубен Батлер мог встать во главе прихода Ноктарлити и не лишиться его, Дэвида, дружбы и расположения. Q.E.D. note 98.

Теперь перед Динсом встал другой, весьма щекотливый вопрос: вступление в духовную должность по назначению, что для Динса было равносильно попытке войти в дом не через дверь, а сквозь стену или через окно. Дэвид утверждал, что оно означает не что иное, как обман и бесправие всей общины, проводимые с единственной целью — набить брюхо священника и облачить его в одежду священнослужителя.

Поэтому это представление к должности хоть и осуществлялось через такого достойного и уважаемого дворянина, как Аргайл, было все же греховной вольностью, чем-то святотатственным, и никакие логические рассуждения не могли примирить Дэвида с подобной сделкой. Но если бы сами прихожане согласились единодушно избрать Рубена Батлера своим пастором, то существование этого злосчастного назначения не явилось бы причиной, из-за которой ему следовало отказать им в утешительных догмах своей религии. Если здешние пресвитериане согласятся иметь Батлера своим духовным пастырем не столько из-за его избрания народом на этот пост, сколько из-за назначения его герцогом, — что ж, значит, на их душах грех, и притом тяжкий, как считал Дэвид. Но если Рубен Батлер возьмет на себя обязанности пастора, потому что его избрали те, кого он призван поучать и кто выразил желание учиться, тогда в этом не будет ничего предосудительного, — вывод, к которому посредством внушительного если пришел Дэвид после долгих обдумываний и рассуждений.

Оставался еще третий камень преткновения: присяга, приносимая вновь назначенным священником государству, в которой он должен признать власть короля и парламента над церковью и унию между Англией и Шотландией, сделавшую последнюю составной частью первой, благодаря чему прелатство — родная сестра папизма — вновь утвердилось в господстве, а митра епископа снова выставила свои рога. Все это свидетельствовало о таком упадке религии, что Дэвид, бывало, часто восклицал: «Горе нам! У меня внутри все переворачивается! Сердце мое исходит кровью!» И он вспоминал о том, как одну почтенную матрону «вынесли из Толбутской церкви в обмороке, не поддающемся действию ни жженых перьев, ни бренди и вызванном лишь тем, что с кафедры шотландской церкви были произнесены ужасные слова, служившие началом к воззванию по делу Портеуса: „Предписывается парламентом — лордами духовными и светскими“. Поэтому эта присяга являлась явной уступкой, отвратительной мерзостью, грехом, опасной ловушкой и кощунством. Однако соблюдение такой процедуры требовалось не во всех случаях: министры понимали, что надо уважать требования не только своей чуткой совести, но и совести своих сограждан, и лишь значительно позже пресвитерианская община и генеральные съезды ввели строгие правила в этом отношении. И опять Дэвид нашел примиряющий выход. Если пастор не должен идти на подобную уступку и если он вступит в свои обязанности не путем захвата должности, а путем гражданского введения в нее — что ж, тогда, пожалуй, по мнению Дэвида Динса, такой священнослужитель имел полное право опекать духовные и мирские интересы обитателей Ноктарлити и пользоваться жалованьем, домом, землей и всеми прочими благами, отсюда вытекающими.