Единицы времени

И, безусловно, каждый считает, что девицы должны принадлежать ему. Для себя я не рассматривала таких вариантов принадлежности — холодных чувств и мгновенной эротики. Меня они не привлекали как мужчины. Не то чтобы я боялась поэтических страстей, а хотела отмеренных, бухгалтерских, нет, я ждала воссоединения в любви с тем, кто глядит по сторонам и видит тебя. А это — «дети, превратившиеся в мужчин, упорно застрявшие в ипостаси подростка».

Появлялись какие-то люди будто ниоткуда и уходили будто в никуда. Приходили и уходили. «Виньковецкий вчера.» — кто-то упомянул. Кто? Но я не слышу, что про него сказали. Что-то говорят, и я не могу разобрать. «Серебряный век. голос Вейдле». Один разлохмаченный вдруг привлек мое внимание. Слышу: «Алданский щит.» Кажется, он расспрашивает Славинского о геологических экспедициях. «Старик, слышал, что Кузьминский про Рыжего говорит?» Я прислушиваюсь. «После экспедиционной голодухи Ося, глядя на кусок белого хлеба, воскликнул: «О! Булка!»» — «Поэт! — включается в беседу еще один, иронично добавляя: — Смесь царя Соломона с Ван Гогом! Пишет больше псалмы, чем стихи». — «Ну, не скажи, старик, он хоть и нагнетает стих, навзрыд, закрывает глаза, но это — поэзия.» — возражает Славинский. Я догадываюсь, что речь идет о Бродском. Печатающий на машинке громкой скороговоркой начинает читать свои стихи, всех перебивая, и я уже ничего ни про кого не слышу. Все хотят читать свои стихи. А стихи вялые, невнятные, посредственные. Никто никого не слушает. Все отмалчиваются. Все как будто в масках. Соцреализма нет, но есть самоослепление. Всяческие пустяки выдаются за шедевры.

Это было как спектакль без сюжета, но с декорациями. Актеры — поэты и художники (я не буду их называть по именам, некоторые из них стали серьезными художниками, поэтами), атмосфера — обольщение отрицанием. Были и праздные люди, так, чем-нибудь перебивались, но считались тоже богемными.

Занавес опустился, и мы раскланялись. И такой зритель, как я, уходит в смятении, внутри меня возникает беспокойство и неудовлетворенность. Не понравился дух бравады, оттенок презрения, выспренность. Почему самостоятельность ума проецируется в виде хамства и самоуверенности? Мне показалось, что они предадут и себя и других. И почему нельзя сочетать богемность и человеческое достоинство? Где те люди, которые совмещают и то и другое?

«Не верь, не верь, поэту, дева» — вертелись в голове строчки Тютчева. То, куда я так тянулась, при встрече не вызвало у меня восхищения. Мои ожидания не совпали с увиденным. Придуманные идеалы рассыпаются, и неуютно. С одной стороны, протест против официального, таинственность, необычность, отрицание, насмешки над действительностью привлекают, но другая сторона души что-то отталкивает в этом отрицании. В негативности, в отрицании целая категория способных людей черпает жизненную силу — ну и что? И может ли отвращение создавать пространство, в котором можно жить?

И недавний зритель, казалось, готовый насовсем отвернуться от этой картины, делающий выбор в пользу реальности, вовсе не отказывается от «богемных» идеалов, потому как сам ведь относит все происходящее во внешнем мире к себе лично. И так всегда. Живет между тем и другим — там и не там, блуждая и во времени и в пространстве. Стоит на перекрестке и радуется, что осознает себя стоящим. Может, из путаницы возникает смысл?

Из маленького визита я сделала глобальные выводы, наверное, я слишком напридумывала и в ту и в другую сторону? Но все равно:

«Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна».

По нашей Северной столице в шестидесятые годы ходили стихи Иосифа на листочках. Их перепечатывали, размножали, переписывали. Одним из самых первых «издателей» стихов Бродского и распространителей был Константин Кузьминский. Он собрал полного Бродского на декабрь 1962 года, и через его иностранные знакомства, в частности через Сюзен Масси, стихи двинулись на Запад. Кузьминский был исключительной личностью. Он испытывал экстаз от словосочетаний. Слово любил больше людей, кажется, больше себя и ради словосочетаний способен был потерять приятелей и друзей. В те годы Кузьминский провозгласил в поэзии первичность звука и развивал теорию «звукового стихописания», что было новым, экспериментальным и вдохновляющим.