Единоборец

– Но я привык работать только с одним партнером, – говорю я. – Я не умею работать со многими.

– Ты попробуешь.

– Я попробую.

Я подключаю одного из партнеров к контакту в позвоночнике и пробую, как он движется. Хорошая машина, плавный ход. Быстро чувствует приказ. Но несравнима с настоящим партнером. Железо остается железом.

– Железо остается железом, – говорю я Кларе, и она сразу обижается.

– То, что ты называешь железом, – говорит она, – превосходит вас в любых отношениях. Скажи мне, что можете вы, и чего не можем мы сделать лучше.

– Вы не вкушали яблока познания, – говорю я, – вы не знаете добра и зла.

Тут она просто взрывается.

– Опять этот бред! Ты так заботишься о добре и зле, как будто тебе платят за это миллион в час. На самом деле это бессмысленные символы, фетиши. В природе нет добра и нет зла. Нет! Когда гаснет звезда или старый голодный лев загрызает львенка, это не зло; когда наступает весна или идет дождь после долгой засухи – это не добро. Человек придумал эти слова, но они ничему не соответствуют. Вообще ничему! Покажите мне в мире хоть одну вещь, в которой бы присутствовала хоть кроха добра или зла – такой вещи нет! Если слова ничему не соответствуют, значит, они не имеют содержания. Ни один из ваших мудрецов не смог сказать, чем отличается добро от зла, это ведь не случайно. Невозможно сказать, чем отличается ничто от ничто. Добра или зла нет ни в одном атоме во Вселенной. Это ведь так просто, я удивляюсь, что ты до сих пор носишь эти непрозрачные очки. Сними их – и ты увидишь истину. Левое непрозрачное стеклышко – добро, правое – зло, а в результате ты не видишь реальности.

– Я же сказал, что вы не вкушали яблока познания, – отвечаю я. – Поэтому вы не понимаете. Но это бесполезный спор. Лучше давай работать.

И мы продолжаем работать.

Я пробую управлять двумя партнерами сразу. Получается, но ощущение странное. Если закрыть глаза, то получается лучше. Мой мозг натренирован распределять внимание. В принципе, если закрепить мне по карандашу на каждый палец, я могу писать одновременно десять разных слов. Это обычное упражнение для подготовки единоборцев. Но, одно дело писать буквы, и совсем другое – управлять целым организмом.

– Это тяжело, – говорю я.

– Конечно тяжело для такого куска мяса, как ты. Железка справилась бы с этим без проблем.

– Один – ноль в твою пользу, – соглашаюсь я.

– Вот именно. Попробуй подключить сразу четверых. Они рассчитаны на работу в четверках. Они образуют собственные микроциклы, в группах, кратных четверке. Управление становится гораздо легче.

Я подключаю четырех. Действительно, четверо слушаются лучше, чем два. Я вывожу их в коридор, одного посылая наверх, за посудой, и он приносит большой поднос с бокалами и блюдцами. Начинает расставлять их на полу. Остальные трое бросаются в драку. Я даю им приказ драться, но так, чтобы не разбить ни один бокал. Получается. Пока они дерутся, я подключаю еще четверых. Потом еще. Двенадцать – это мой предел.

– Попробуй шестнадцать, – говорит Клара. – Четыре четверки. У тебя должно получиться.

Я отказываюсь. Сейчас я точно знаю, что двенадцать – мой предел. Кажется, Клара разочарована.

– Ты была обо мне лучшего мнения?

– Немного. О тебе трудно быть хорошего мнения. Ты прост, предсказуем, ты даже не умеешь врать. Тебя выбрали потому, что твое поведение читается, как открытая книга.

– А еще потому, что я не могу предать, – предполагаю я. – Правильно?

– Правильно.

12

Мы выходим из дому. Есть несколько упражнений, которые можно проделать только на свежем воздухе, они требуют пространства, так мне сказала Клара. Светит солнце, совсем не холодно, день выглядит совершенно мирным спокойным, и даже чуть-чуть торжественным. Глубокое небо того непередаваемого оттенка, о котором полузабытый поэт прошлого века сказал: «и даже пляшущий подранок заметит мельком синь небес». Сказано жестоко, но точно.

– Зря ты не уничтожил их, не надо было оставлять подранков, – говорит Клара, будто откликаясь на мои мысли, – но нет, так нет. Все равно они не вернутся, ты знаешь. Вернется кто-нибудь другой.

– Думаешь?

– Обязательно. Они будут атаковать, пока не убьют меня. Они ведь знают, что я здесь. Они меня вычислили. Ты их не интересуешь, ты всего лишь оружие. Они уже идут, поэтому нам нужно спешить. Тебе еще очень многому нужно научиться. Максимум, что у нас остается – это три с половиной часа.

– А что потом?

– Потом мы выбиваемся из графика. Я не могу этого допустить.

– Стоп, – говорю я и прислушиваюсь. Она прислушивается тоже.

Вновь сработал индикатор опасности. Я еще ничего не слышу, но уверен, что кто-то или что-то приближается к нам из лесу.

– Что это? – спрашивает она.

– Пока не знаю. Движется что-то большое.

Над лесом взлетают птицы и начинают встревожено кружить. То поднимаются, то опускаются, падают, как медленные черные клочки пепла.

– Теперь и я слышу, – говорит Клара. – Дрожит земля.

Земля дрожит так, будто по ней идет поезд или, как минимум, тяжелый танк. Уже слышен треск, и я уверен, что это треск ломающихся деревьев.

– Уйди в дом, – говорю я.