Единственная

Конечно, это противно каждому нормальному человеку. Я расстегнула пальто. У меня пальто три четверти, да еще с теплой подстежкой.

— Фу! Ну и жарища у вас, — сказала я. — У нас в горах такая холодина! Вы тут не таете в своих шубах?

Все городские модницы ходили страшно закутанные. Только я одна была с открытой головой, и все равно мне было жарко.

— Или у меня температура? — пришло мне в голову. — Говорят, у вас тут грипп?

Тут я спохватилась, что каникулы-то продлили, и прикусила язык. Разговорчики о гриппе могли сыграть против меня…

— Хорошо ли ты ехала, Олик? — поинтересовался папка.

— Хорошо, — сказала я. — С двумя старыми тетками. А, вон они!

Тетки сели, оказывается, в наш трамвай. Папка им поклонился, а мама засмеялась.

— Да им не больше сорока, — шепнула она мне. — Значит, я тоже скоро старуха?

Об этом-то я и не подумала! Вот тупица…

— Ты? — засмеялась я. — Ты что, мама? Ты — и старуха?

Я пошевелила пальцами у лба. Моя мама красивая, и самое красивое у нее — глаза. Они большие и золотистые. И в них что-то мерцает.

— Я рад, что у тебя были хорошие спутницы, — распинался папка. — По крайней мере, разные авантюристы не приставали к тебе с вопросами: «Когда же мы встретимся, барышня?»

— Нет, — отрезала я, — не приставали. Ограничивались пока что взглядами.

Отца-то я срезала, но, между прочим, это была правда. Сидел в купе один пожилой мужчина, все время пялил на меня глаза. Ему могло быть лет двадцать семь — двадцать восемь. Ногти у него были чистые, но все равно вид подозрительный. Он все время поднимал ноги и подтягивал складки на брюках. Да еще пах — только не кремом, а одеколоном. Один раз он вмешался в наш разговор, но я отвернулась к окну, чтобы тетки не думали, что я такая, с которой каждый может себе все разрешить.

Мы вышли из трамвая, и папка стал разглядывать меня под фонарем.

— Как ты ходишь? — сказал он. — У тебя ноги болят?

— А что? Ничего у меня не болит.

— Тогда почему ты боишься наступить? Прямо видно, как ты переносишь вес с одной ноги на другую. Может, гвоздь у тебя в ботинке?

Господи, чего только не выдумает!

— А плечи выдвигаешь вперед, словно у тебя сломана ключица. Слушай, ты об дерево там не треснулась? Ведь ты не ходишь, а вся извиваешься, будто у тебя ни одной косточки целой!

— Я хожу нормально, — отрезала я и зашагала вперед.

Знаю, ему не нравится, что я теперь не топаю как слон и не размахиваю руками, как в восемь лет. Теперь я хожу стройно. Ступаю сначала на носок и потом опускаю всю ступню, как вычитала в «Человеке». Надо только привыкнуть, тогда уже само пойдет. Как твист или любой другой танец. А отец — не треснулась ли я об дерево! Ох, трудно с ним! Но не нужно обращать внимания.

Дома было чудесно. Я и не знала, что у нас такая прекрасная квартира. Я зажгла все лампочки и еще в лыжных ботинках прошлась по комнатам. Потом погасила большой свет и прошлась еще раз при уютном ночном освещении. Бабушка стонала, что я натащу грязи, но мама заманила ее в кухню. Я уселась в кресло и начала читать газеты. В «Смене» был репортаж о свихнувшихся девчатах, но мне не дали его дочитать. Позвали ужинать. В полночь — ужинать! Но раз дали омлет, я его съела.

Потом в ванную. Бабушка полезла за мной под предлогом, что я не вымоюсь как следует, а постель чистая. Знаем, знаем! На самом деле будет охать да охать, что у меня все ребра пересчитать можно еще лучше, чем прежде, а потом станет требовать, чтоб меня больше никуда не пускали.

— Слушай, бабушка, — сказала я тихо, но довольно угрожающим тоном. — Не знаю, как бы тебе понравилось, если бы я лезла к тебе в ванную!

Не переношу этого. Что ей меня разглядывать? Я, еще когда в шестом классе была, один раз папку водой окатила. Он нечаянно зашел в ванную, когда я купалась. Вернулся с работы и хотел руки вымыть. Очки у него вспотели, так что он и не подозревал, что в ванной дочка. А я, на беду, играла ведерком. Зачерпнула воды — и хлесть ему на костюм! Ну и рассердился он тогда! Говорит: «Думаешь, не видел я голых детей? Я и тебя не раз из мокрых пеленок вынимал! Просто ты из кожи выпрыгнуть хочешь, вот и все!»

Однако с тех пор он всегда, как собирается пойти в ванную, сначала смотрит, где я. Только на бабушку ничего не действует. Разве что дерзость. Если б только она при этом не плакала! Но она до ужаса любит плакать!

Сегодня у нее не было настроения плакать. Она шлепнула меня по голой спине и выкатилась. Обычно-то я ей говорю: «Чего дерешься? Интересно, как бы это тебе понравилось!» Но сегодня я ей ничего не сказала. А кончилось, естественно, тем, что она сказала маме:

— Что-то мне девочка не нравится. Поставь-ка ей градусник.

Через минуту стук в дверь:

— Выходи, простудишься. Чего ты там так долго мокнешь?

Быстро моюсь — плохо, долго — опять нехорошо. Трудно так жить! Но я себе головы не ломаю. Вякну что-нибудь — и ладно.