Единственная

— Привет, Олик, — говорит она. — Ты на трамвайной остановке не встретила дядю Томаша? А то заказывает оладьи к семи часам, а явится в девять и будет ворчать, что они твердые, как подошвы. Просто не знаю, что с ним делать. Ну, сегодня этот номер не пройдет, сегодня я отлуплю его этой поварешкой, а оладьями запущу ему в голову. Надеюсь, к тому времени они порядком затвердеют. Я нарочно бухнула два яйца в них, чтоб потверже вышли, — знала, чем дело кончится. Если когда соберешься замуж и вздумаешь посадить себе на шею мужа, сначала гони его к доктору, пусть скажет, здоров ли у него желудок, и если нет, ни за что не выходи, лучше ноги себе сломай, сразу обе — только не выходи за желудочника!

Продолжая болтать в том же духе, она незаметно увлекала меня к двери. Чепуху она, конечно, болтала, всем известно, что она сама выдумывает диету для дяди, но она была просто прелесть, когда так ругала своего мужа и делала вид, что нисколечко не удивляется моему появлению здесь, и когда прятала поварешку — короче, когда просто давала мне время.

— Желудочник, он тебя в могилу сведет, и еще рада будешь, что лежишь спокойно, отдыхаешь от него. А он со своим больным желудком сто лет проживет, изводя окружающих. Жить будет и по диете питаться, а к врачу не пойдет ни за какие шиши, чтоб не открылось, что желудок-то у него здоровый и есть ему можно все. А когда это откроется, тут уж конец — нельзя будет жену изводить, и вся жизнь потеряет для него всякий смысл. Но сегодня я сыграю ему польку. Поварешкой по спине сыграю, а оладьи швырну ему в голову, и точка! А ты что тут еще делаешь? Марш в комнату! Через полчаса явишься и прочитаешь мне стихотворение наизусть! Я тебе покажу, как двойки приносить! И еще кое о чем поговорим! Я тебе покажу…

Это уже относилось к Бабуле. Она испарилась как дым, но я успела облить ее ледяным взглядом, пусть видит, что я знаю, кто меня выдал. Однако ей это как с гуся вода, такой у нее характер. Поминутно меняется, бесхребетная какая-то.

— Хочешь взбитых сливок? — спросила тетя Маша и пошла к буфету за тарелочкой.

Доставала она эту тарелочку целую вечность, целую вечность стояла спиной ко мне и ничего больше не говорила — ни о том, кому наподдаст, ни о том, кому запустит оладьями в голову. Ничего она не говорила, и тишина стояла такая, что я против воли разревелась и сначала ревела тихонько, а потом уж вовсю. Напрасно пыталась я удержаться, все во мне вышло из повиновения! И я сдалась и только плакала, плакала, плакала… Два раза звонил телефон, тетя Маша не отошла от меня, не оставила меня. Бабуля приоткрыла дверь, но тетя Маша не разрешила ей поднять трубку — ей это запрещают, потому что ей названивают мальчишки. Тетя Маша не разрешила ей, а это, может быть, звонили не мальчишки, а наши. Совершенно определенно звонили не мальчишки, потому что совершенно определенно это были наши. Уже разыскивают меня по всей Братиславе, уже умирают от страха, уже их — наконец-то и их! — терзает совесть. С трудом пролепетала я тете Маше на ухо, что, наверное, звонят наши.

— Пусть звонят, — обняла меня тетя, — пусть немного помучаются, Я им покажу, как причинять горе девочке! А все из-за чего? По вине их дурацких нервов. Ну, я им…

— …сыграю польку! — воскликнула я, потому что она именно так и собиралась выразиться.

А телефон опять зазвонил, и я заметила, что все во мне постепенно начинает повиноваться. Спазма в горле ослабела, и слезы лились уже не таким водопадом. И опять тетя Маша не двинулась от меня. Телефон умолк.

— Сыграю я им польку как пить дать. А ты выпей-ка пока таблетку против плохого настроения. Хочешь? Погоди, сейчас дам. Я им не только польку сыграю. Им это необходимо, как соль. Я им покажу, как обижать ребенка!

Я слушала тетю Машу и не переставала удивляться самой себе — тому, что мне ни чуточки не обидно, когда она считает меня ребенком, и не только считает, но и нянчится со мной, как с ребенком.

— Тогда ты и мне должна сыграть польку, — вырвалось у меня независимо от моей воли, — за одного мальчишку…

Горло мое снова начало сжиматься, но я с этим справилась; я резала бифштекс и, глотая куски, рассказывала все про Имро. Абсолютно все! И вдруг все потеряло для меня всякое значение. Все, кроме одного: что скажет тетя Маша. Это мне было очень важно. Но, даже несмотря на это, я говорила только правду.