Единственная

О Еве она уже все знала. Бабушка — первоклассная сплетница. Обожает торчать в лавках, сплетничая с соседками. Я по лицу ее видела, как ей не терпится, чтоб мама ушла из комнаты.

— Ну, не говорила я тебе? — увязалась она за мной в ванную. — Но мои слова тут ничего не значат! Никто меня не слушал, когда я говорила, что Ева — фальшивая подруга. Кто станет слушать старого человека?

— Перестань, бабушка, — зловеще сказала я. Но она не испугалась.

— Теперь-то ты убедилась!

— Ну и пусть. Перестань.

— Легко сказать — перестань, а сколько ты грехов натворила, огорчила родителей, это нелегко исправить! Я тебе правду скажу, что я об этом думаю. К себе ты очень чувствительная, но к другим у тебя ни капли чувства нет! Смотри, как бы это против тебя же не обратилось, когда ты меньше всего будешь ожидать.

— Перестань, — повторила я. — Перестань, а то опять уйду и больше не вернусь.

Конечно, на бабушку ничего не действует. Такой уж она неестественный тип. Она встала в воинственную позу, гневно открыла рот, но тут я решила прибегнуть к тому, что действует на нее безотказно.

— Все знаю, бабушка, — сказала я искренне. — Только, ради бога, хватит.

И она замолчала. По искренности тона моего она сразу поняла, каково мне.

И она не подняла скандала, когда я взяла отцовскую бритву и начала отхватывать глупые локоны.

26

Случилась ужасная вещь. Ужасная, ужасная, ужасная!

Мама Сонечки, Рудка и Петера отравилась газом в прачечной на пятом этаже. Открыла все конфорки под стиральной машиной и котлом для выварки, села на стул и отравилась. На чердаке телефонисты чинили кабель, услышали, как шипит газ в прачечной, выломали дверь и вынесли Сонечкину маму прямо на стуле в коридор. Там мы с Иваном и Евой увидели ее: сидит тихо в темно-синем платье, и ни до кого ей дела нет. На ногах тонкие чулки и красные домашние туфли, красиво причесанная голова слегка склонилась, веки с длинными ресницами опущены. Вид совсем не страшный. Наоборот, она была несказанно прекрасна. И бледна. Бледные губы чуть приоткрыты, бледные руки сложены на коленях. Она сидела тихо и так безучастно, что никто не осмеливался дотронуться до нее.

— Может быть, она еще жива, — тихо говорили вокруг. — Надо пощупать пульс, может, сердце еще бьется…

Так говорили и суетились вокруг стула, но никто не отваживался тронуть ее, нарушить этот покой, и она сидела в тишине, и ни до кого ей не было дела.

Вдруг Иван Штрба положил портфель на пол, медленно приблизился к ней, медленно взял ее руку, побледнел, но руки не выпустил.

— Жива! — воскликнул он.

Но руку ее он уже не решился положить ей на колени, и рука повисла покачиваясь. Под ресницами одного из безучастных глаз показалась капелька, и медленно пополз по щеке узенький блестящий ручеек.

— Одеяло, скорей! — заметались люди.

— Позвоните в «Скорую»!

— Надо нести ее в санитарную машину на одеяле! Ее нельзя трясти. Тише, тише, осторожно!

Я спустилась к себе. По лестнице как раз торопливо поднималась бабушка.

Это было ужасно. А самым ужасным было воспоминание о том, как я тогда у Сонечки топтала ту нижнюю юбку, как пинала ногами туфли на шпильках с модным носком, как я все время думала, что Сонечкина мама — последняя преступница на свете. Но ведь худшие преступники не плачут даже при жизни, а уж тем более после смерти. И им действительно нет ни до кого дела, а эту женщину, даже мертвую, выдали собственные глаза, она только притворялась безучастной, а на самом деле плакала. Я ни на секунду не поверила Ивану, что она жива. Это он просто важничал.

Ох, нет, нет, нет! Если кого-то все считают преступником, а он вовсе не преступник, такой человек, быть может, и после смерти плачет; но жить он не хочет, это же ясно. Пусть его сколько угодно носят теперь на одеяле, пусть звонят по всему свету, ему это уже все равно, раз они относились к нему хуже гиен. Весь наш дом так к ней относился. В том числе и я.

Но Сонечка, Рудко и Петрик!

Сонечка никогда не относилась к ней как гиена. Она хорошо знала, что ее мама вовсе не преступница. Она всегда ждала ее, а я готова была лопнуть от злости, что она так ее любит. Любить такую бестию, говорила я себе, господи боже!

Но, может быть, она все-таки еще немножко жива? И если ее медленно, осторожно понесут на одеяле, может быть, она подумает о Сонечке, и о Рудке, и о Петрике? Может быть, будет думать не только о гиенах, но о собственных детях, и не умрет?..

Вернулась бабушка и погнала меня в ванную мыть руки. Ее уже снесли в машину. Но выживет ли, это скажут только в больнице.

— Какая жизнь, такая и смерть, — изрекла бабушка. — Да что ж, о мертвых плохо не говорят. Несчастная была, бедняжка, и беспутная. Да все равно жаль молодую жизнь. Что будешь — простоквашу или какао?

— Ничего! Я не голодна. Так все-таки какая же она была — беспутная или несчастная? Как можешь ты так говорить? Если не знаешь, уж лучше молчи.