Единственная

Под вечер пришли в редакцию "Правды". В приемной за столом сидела молодая женщина в черном платье с белым кружевным воротничком-стоечкой. Пышная, красиво уложенная прическа со множеством гребеночек. Глянула на девушек холодно, настороженно.

- Товарищ Сталин очень занят.

- Мы - Аллилуевы, хотели бы очень его видеть, - пролепетала Нюра. Теперь взгляд мимо Нюры, на нее, жесткий и какая-то затаенная враждебность, словно узнала в ней старого врага.

- Хорошо, я спрошу.

- Это сестра Ленина, Мария Ильинична, - прошептала Нюра. - Красивая, правда?

И тут вышел он, сияя радостью, но глянул остро, коротко.

- Какие молодцы! Прекрасно сделали, что зашли, - сказал Нюре. - Как дома? Что Ольга, Сергей?

- Все хорошо, все здоровы. А комната ваша ждет вас, - выпалила Нюра.

Мария Ильинична усмехнулась, склонившись над бумагами.

Надежда не смела поднять на него глаз, поэтому увидела усмешку Марии Ильиничны.

- Вот за это спасибо. Но сейчас не до этого, я занят. Надя, вы похудели. Вам идет. А комнату мне оставьте. Обязательно оставьте. Считайте моею.

Вот и все.

За несколько минут с Марией Ильиничной произошла удивительная перемена. Она отвлеклась от бумаг, выпрямилась и, вертя в тонких пальцах карандаш, чуть откинув голову, с улыбкой разглядывала Надежду.

- До свидания, - сказала Надежда Марии Ильиничне, и та ответила ей неожиданно ласково:

- Всего хорошего и поклон родителям, - пропела в ответ.

Такая же метаморфоза, но наоборот произошла с ней однажды то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем. Обычно невозмутимо деловитая, она орала по телефону на Иосифа, грозила обратиться к рабочим Москвы, а потом, бросив трубку, затопала, застрясла головой, посыпались гребеночки.

- А вы, товарищ Аллилуева, передайте вашему мужу, что он не смеет, не смеет, не смеет..., - и разразилась рыданиями.

Прибежала Гляссер с водой, с каплями.

Надежда, склонив голову, продолжала дрожащей рукой, расшифровывать стенограмму.

Но это потом, потом... А тогда они вышли на улицу, и Нюра восторженно щебетала, как интересно работать на съезде, и что зря она живет затворницей, когда страна на пороге великих событий, и что скоро Шестой съезд партии, а костюм на Сосо действительно ветхий, а Мария Ильинична очень красивая, "и ты, Надя, тоже можешь работать кем-нибудь, хоть машинисткой, или с бумагами..."

"Что значат его слова "Не до этого, я занят". Не до чего? Или не до кого? Не до меня! Вот, что означали его слова. Они были сказаны мне", - она остановилась.

- Как он сказал? "Но сейчас не до этого"?

- Ну да, я же говорю - Шестой съезд партии. Пойдем на открытие?

- Нет. Я поеду в Москву к Радченко.

Вернулась в конце августа, когда Сосо жил у них уже почти месяц. Она не видела пятисоттысячной демонстрации в июле, И красного флага, который водрузил над своим дворцом Великий князь Кирилл,не слышала пламенных речей делегатов нелегального шестого съезда, который проходил совсем рядом с их бывшим домом - в помещении Сампсониевского братства, о чем ей рассказала Нюра, не помогала провожать Ленина на Приморский вокзал . Все это было чужим,не её,потому что на даче у Радченко зацвели флоксы, и по утрам она с их сыном Алешей ходила купаться в заливчик с песчаным дном, хотя Алешина няня каждый день говорила, что после Ильина дня никто не купается. Алиса Ивановна занималась с ними немецким и латынью, потом что-нибудь шили и штопали, а вечерами приезжал Иван Иванович с ворохом газет, и они читали о происходящем в Петрограде, как о событиях на другой планете.

А в доме на Рождественской словно бы и не заметили ее отсутствия. И главное, что она сразу почувствовала, у каждого с каждым были свои особые отношения, а центром всего - Иосиф. Утро начиналось с его шутливой перепалки с домработницей Паней, которая, вроде бы, не умела как следует разжечь самовар.

- Вы скопские, неумелые, - ворчал Иосиф, помогая Пане. - вы все норовите за чужой счет проехаться, Митрофаны вы, истинные Митрофаны.

- Да уж какой ты, эдакий, все смеешься надо мной. Конечно же, скопские мы, зато наши мужики ловко рыбу лавят .

- Ваши лавят! Ни за что не поверю, вот я лавил, в ссылке, на всю зиму себя обеспечивал.

- Ты лавил! - Паня заливалась смехом. - У тебя пальцы-то, как у барынь. Острые.

И так каждое утро.

С ней он был насмешливо ровен: "Ну как, Епифаны, что слышно?"

Вечерами приходил поздно и стучал им в дверь.

- Неужели спите? Поднимайтесь! Я тарани принес, хлеба.

Они вскакивали, бежали на кухню готовить чай.

Чай пили у него в комнате. Он доставал с вертящейся этажерки томик Чехова и читал им "на сон грядущий" какой-нибудь рассказ. Читал замечательно, преображаясь в героев и интонацией, и повадкой. Особенно любил перечитывать "Душечку", и каждый раз, закрывая книгу, говорил: "Идеальный женский характер. Собачья преданность. Как у моего Туруханского Тишки".

В тот вечер засиделись долго, он рассказывал о детстве, о походах в горы, потом вдруг встал, подошел к этажерке: