Единственная

На следующий день постановление комиссии: диктовать не более пяти-десяти минут, но ответа не ждать. Ни друзья, ни секретари, ни домашние не имеют право сообщать ему события политической жизни.

Авторы тюремного приказа — Сталин, Каменев, Бухарин, она так и сказала «тюремного».

— Дура, баба, — процедил он. — Это решение врачей, мы просто подписали.

— Нет, это врачи подписали, а решение принимали вы. Неужели вы не понимаете, что для него изоляция хуже смерти?

Он побелел так, что проступили оспины.

— Ты… — совладал с собой, отвернулся, прошелся по спальне, сел в кресло. — Помоги снять сапоги, весь день на ногах, отекли.

Она помогла снять и, сидя на корточках, попросила жалобно:

— Не мучайте вы его. Ему немного осталось.

— Немного, немного, — передразнил с сильным грузинским акцентом, очень чисто. — За «немного» наворотит столько, что не расхлебать за сто лет.

И действительно он, кажется, «ворочал». Диктовал каждый день, то Марусе, то Лиде. Они ходили с безумными глазами, закладывали копии в конверты, запечатывали сургучом, надписывали и клали в сейф на особую полку, ключ от которой носили с собой.

В дневнике секретарей то были записи о диктовке, то нет. То и дело в приемную врывалась Мария Ильинична, проверяла все с машинки.

Однажды вечером сидели в приемной вдвоем с Марусей. Она медленно и неловко перепечатывала расшифровку. Тук-тук, тук-тук. Пауза. Видно потеряла букву. Надежда встала, подошла сзади:

— Дай я помогу, ты устала.

— Ой, не надо. Мария Ильинична может войти. Она все контролирует, — и вдруг затряслась, стала тыкать в листок, — я не могу, не могу этого напечатать.

Надежда вгляделась в слово — «Держиморда», поняла сразу о ком.

— Ты не представляешь, — шептала Маруся. — Какой ужас! Если б они могли встретиться, поговорить…

Но встречала она вечерами у себя на квартире попеременно то ее, то Лидию Александровну. Он уединялся с ними в кабинете, и, выйдя, они отказывались от чая, торопились уйти. В приемной стали вести себя странно: избегали смотреть на нее, будто это не они накануне вечером умилялись Васенькой, расспрашивали о здоровье бабушки Кэкэ диковатого косноязычного Яшу.

Она спросила:

— Что они тебе носят? Если то, что диктует Ленин, то это секретно. Мне сама Володичева говорила: он предупредил, что секретно, совершенно секретно, вплоть до членов ЦК.

Он долго смотрел на нее, прищурившись, потом спросил тихо:

— Ты понимаешь, кто он сейчас?

— Вождь мирового пролетариата. Председатель Совнаркома.

— Неет. Он сейчас больной, полуумный старик. Разве может нормальный додуматься до того, чтобы увеличить количество членов ЦК до ста за счет рабочих. Ты видела таких рабочих, которые могут решать кардинальные вопросы жизни страны или даже мира?

— Видела. Каюров, мой отец, и вообще вопрос странный. Михаил Иванович из рабочих…

— Михаил Иванович — нол!

— Но Ильич не ноль. Разве его речь на Конгрессе Коминтерна не была выдающейся? У него по-прежнему светлый ум.

— Иногда. Но бывает помрачение. Дзержинский мне рассказывал, как летом он с блаженной улыбкой подписывал приказы о казнях десятков тысяч людей. И сейчас помрачение. Какая разница, войдет ли Грузия в состав Союза непосредственно как хочет Буду или в Российскую Федерацию на правах автономии? Никакой. Он сам за автономизацию, но ему важно дискредитировать меня и Серго. А что Серго дал по морде негодяю, назвавшему его «сталинским ослом»; так за те эпитеты, которые твой Ильич любил раздавать своим противникам, в старину на дуэль вызывали.

— Может, он еще тебя на дуэль вызовет за то, что ты обидел Надежду Константиновну.

— Откуда знаешь? Старуха уже проболталась?

— Все знают, что она была в истерике.

— А он знает, почему? Как тебе кажется?

— Не знает. Она не сказала. Ведь ему было ночью плохо, паралич вернулся.

— Может, именно потому, что сказала… Кто-то из нас… у кого-то выдержки больше… похоже у него.

— А ты говоришь помрачнение. Я ничего не понимаю в «грузинском вопросе», но все говорят, что вы с Дзержинским не правы.

— А ты веришь «всем».

— Я знаю, каким ты можешь быть… нетерпимым. Подумай о своем характере.

— Ах ты ж, моя воспитательница! — обнял, похлопал по ягодицам. — Я подумаю, я крепко подумаю, но ты мне помоги, как жена, как друг. Я должен быть в курсе всего, что там у вас творится.

А творилось все время. То распоряжение готовить материалы по «национальному вопросу», то распоряжение той же Фотиевой прекратить.

Нервный разговор с Фотиевой Марией Ильиничной:

— Генсек ответил, что материалы без Политбюро дать не может (злобный взгляд Марии Ильиничны в ее сторону).