Единственная

Потом Иосиф и Климентий Ефремович удивительно слаженно пели «Да исправится молитва моя», а Мартемьян Никитич — сибирские песни. Одну особенно красивую «То не вечер, то не вечер». Положив голову на плечо Иосифа Надежда разглядывала его: высокий лоб, глубоко посаженные глаза, раздвоенный подбородок. Все в этом человеке было как-то надежно, достоверно и искренне. И даже деревенский плавный жест — от груди в сторону «Пропадет, он говорит, моя буйна голова», не был нарочит или смешон. «Ах, если бы такие люди были около Иосифа! — с чуть хмельной восторженностью думала она. — Он и сам изменился бы. Ведь он хороший добрый человек. Пригласил этого простого управляющего каким-то кинофототрестом, обхаживает его, старается, чтоб ему было приятно. Его обидели, кажется, сняли с должности, вот Иосиф и замаливает чужие грехи. Понимает, что с хорошим человеком поступили дурно. Все-таки я часто несправедлива к нему».

Вернулись в сумерках. Мальчики попросили разжечь костер. И здесь Мартемьян Никитич отличился: быстро устроил маленький, но очень бойкий и теплый костерок. Сели вокруг. Теперь Иосиф уж с полным правом завладел гостем. Мальчики, положив головы ей на колени, смотрели на огонь и потихоньку засыпали.

Лица Иосифа и Мартемьяна, увлеченных разговором, то выступали из темноты, освещенные зыбким рыжим светом, то тонули в полутьме. Она чувствовала, что впадает в транс, глядя на огонь, но оторвать взгляда не могла. Словно издалека доносился голос Рютина.

— …болезнь сменовеховцев видна и в том, что они к нашей революции применяют старую мерку Великой французской… и не всегда ломка старых общественных отношений ведет к истощению производительных сил, все дело в методах ломки… история показывает, что борьба против победившего класса постепенно затихает… деревня… аргументум бакулини[3]… твердозаданцы…

Кто-то подбросил в костер поленья, стало почти жарко. Она боялась пошевелиться, не хотелось будить мальчиков, да и тепло их согревало так сладко. Ей почудилось раздражение в голосе Иосифа, она подняла глаза от огня. Иосиф раскуривал трубку в темноте дышала крошечная алая точка.

Рютин с новым поленом шел к костру. Точка колебалась, дергалась. «О Господи, опять это вернулось! Значит Эрих меня не вылечил», — успела подумать она. Точка вдруг двинулась с бешеной скоростью, настигла затылок Мартемьяна Никитича, и он упал лицом в костер.

Запах щелока.

— Надежда Сергеевна! Что с вами? — он наклонился к ней, спросил негромко. — Вам что-то приснилось?

— Да, да. Я задремала. Пора. И детей надо укладывать. Хотите чаю?

— Хотим, хотим, — откликнулся Иосиф. — Накрой на веранде.

— Интересный парень. Очень интересный.

— Да, мне он тоже понравился, — пробормотала она сонно.

— А вот это не выйдет. За вами должок. До чего же ты красива голая, он откинул одеяло.

Как всегда потом его тянуло курить. Это были лучшие минуты: он курил, и они говорили обо всем: о его делах, о близких, о детях.

— Один гость уезжает, другой приезжает, — сказал он, чуть шепелявя. Разжигал потухшую трубку.

— Кто приезжает?

— Лаврентий.

— О нет! — она резко села, натянула на грудь простыню. — Зачем он здесь? Нам так хорошо. А он чужой, неприятный человек. Он — отвратительный человек. Этот жабий взгляд, потные ладони, мокрые губы…

— У нас, наверное, тоже есть неприятные черты внешности, — миролюбиво сказал Иосиф.

— Надеюсь, что все-таки мы не такие мерзкие. Но ты прав, дело не во внешности, дело в том, что он мерзкий человек.

— В чем дело? Приведи факты. Ты меня не убеждаешь, я не вижу фактов.

— А я не знаю, какие факты тебе нужны. Я вижу, что он негодяй. Я не сяду с ним за стол!

— Тогда убирайся вон! Это мой товарищ. Он хороший чекист, он помог нам в Грузии предусмотреть восстание мингрельцев, я ему верю. Факты, факты мне надо.

— Как же ты слеп! Он приползает припасть к стопам, неискренний, фальшивый человек. Я же не говорю такого о Володе Полонском или об этом сегодняшнем — Рютине. Он — хороший человек, он — искренний человек, это сразу видно.

Он вдруг резко наклонился к ней и, дымя трубкой прямо в лицо, посмотрел прищурившись:

— Значит, не сядешь с ним за один стол?

— Не сяду!

— Тогда убирайся!

— Сам убирайся! Я тебе не собачка, чтоб свистнул — прибежала, пнул убежала.

Он вынул трубку изо рта, помолчал, глядя куда-то ей в переносицу, потом очень тихо и очень медленно.

— Ты не собака, ты — хуже. Ты — идиотка. Этот твой Рютин контрреволюционная нечисть. Тварь! Его надо разоружить до конца. Я его уничтожу, пыли от него не останется. Он сгниет еще дальше, чем его Балаганск. — И вдруг заорал: — Поняла, дура!

— Ты сошел с ума! Ведь ты его разве что не обнимал! — она стала отползать на край кровати. — Господи, какой ужас!

— Я же сказал, что ты дура-баба, — он снова говорил тихо. — Ни хера ни в чем не слышишь. Его за яйца подвесить надо, теоретика ебаного. Аргументум бакулини, я ему покажу аргументум.

Она встала с постели, волоча простыню, подошла к окну. Огромное черное небо с огромными звездами надвинулось на нее.