Единственная

Бен погладил Сару по волосам, потом взял у нее бокал с шампанским и поставил его на кофейный столик. Сара обняла его, а он продолжал гладить ее волосы, спину, плечи, притягивая ее все ближе, прижимая к себе все теснее. Сара высвободилась и, встав, протянула ему руку. Взяв ее за руку, Бен тоже поднялся, и они отправились в спальню, сбрасывая на ходу одежду. Они легли на кровать, их поцелуи становились все горячее, Бен ласкал ее грудь и сжимал ягодицы; его рука, скользнув между ее ногами, нежно поглаживала ее, пока она вся не стала влажной. Сара со стоном потянула его к себе, направляя внутрь, он погружался все глубже и глубже, а она поднимала бедра ему навстречу, уткнувшись лицом ему в плечо, и вся задрожала в истоме и наслаждении. Бен позволил себе дать волю чувству долгожданного освобождения от всего напряжения дня. Несколько минут они молча лежали вместе, и впервые за много недель Бен чувствовал себя полностью расслабленным.

Позже они вернулись в гостиную, Бен в белом махровом банном халате, Сара в розовом шелковом пеньюаре, который держала в его квартире. Она подала Бену большой кусок шоколадного торта, а потом отрезала себе крохотный кусочек. Когда она снова села на диван, Бен протянул ей бархатную коробочку с украшениями. Ее глаза вспыхнули от неожиданности и восхищения, когда она открыла ее.

— О, милый, они великолепны. Не могу поверить, что ты запомнил. — Она поцеловала его еще раз. — Ты замечательный, сверхзамечательный.

Сара побежала в кухню и достала еще одну коробку из пакета, который принесла с собой, подарок, завернутый в серебряную бумагу с огромным красным бантом.

— Теперь ты.

Бен снял бант. Они занимались любовью, отмечали событие шампанским и изысканным тортом, а теперь обменивались подарками. Так почему же он вдруг снова ощутил пустоту, старое чувство, которое тащилось за ним всю взрослую жизнь. Ощущение, что что-то упущено. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от него, открыл коробку и вытащил из бумажного пакета черный кашемировый свитер. А может быть, было бы лучше, если бы Сара жила с ним, навсегда оставила мужа и переехала к нему? Нет, если бы даже она решила, что хочет этого, он знал — лучше оставить все как есть. Им хорошо вместе, и они так и будут продолжать. Но разве плохо было бы снова испытать страсть? Мысль, пришедшая неизвестно откуда, испугала его. Он очень хорошо помнил, как это было много лет назад, когда он испытывал настоящую страсть, но он не хотел возвращаться в пучину своих воспоминаний.

— Это твой размер? — забеспокоилась Сара.

— Именно то, что нужно. — Надеясь, что говорит искренно, Бен приложил к груди мягкий свитер, чтобы она убедилась — он ему впору.

Наташа сидела в баре и, не спуская глаз с двери в ожидании Бена, продолжала разговор с Итаном.

— Сент Барт? Что ты об этом скажешь? — Она наморщила лоб, обдумывая собственное предложение, и, сделав глоток газированной воды, продолжала размышлять вслух. — Может быть, он уже слишком многолюден? Нам нужен остров, о котором никто даже не слыхал.

— Наташа, — рассмеялся Итан Джейкобс, — давай просто выберем место, которое нам понравится.

Наташа немедленно одернула себя. Боже, она сошла с ума, разве можно так ошибаться. Она всегда старалась, чтобы ее действия казались непреднамеренными, как будто она никогда ничего не планировала и не заботилась, что о ней подумают. Она уверена, именно это и любил в ней Итан, но он не представлял себе, как тяжело ей все давалось. Он же, казалось, всегда знал, что правильно. Это выводило ее из себя, потому что он ни о чем не заботился, просто делал то, к чему лежала душа, и как-то получалось, что все правильно, даже толково. Приличия его не волновали, и мысль сделать что-либо только потому, что это модно или разумно, была для него совершенно неприемлема. У него были возвышенные стремления, Наташа понимала это.

Итан был такой идейный, такой правильный, и это выражалось во всем. В суждениях, в идеях, в которые верил, и, что важнее всего, в его работе. Как режиссера его сравнивали со всеми — от Бергмана до Коста-Гавраса, его ранние фильмы считались лирическими работами, самые последние были резкой противоположностью, критики называли их мастерски выполненными, захватывающими и полными тревоги.