Единственная любовь Казановы

— Его душевное состояние — хуже некуда, — прошептал лекарь. — Я дал ему самое сильное успокоительное, какое только можно. Теперь многое будет зависеть от того, что они с ним сделают. Он считает, что лишится рассудка, если его вернут в тюрьму, и я склонен думать, что он прав. Что сказал мессер гранде в ответ на мое донесение?

— Просто кивнул, — отвечал помощник, — и сказал, что меры будут приняты. Мы должны оставаться при нем, пока он не поправится, и главное — следить, чтобы он не причинил себе вреда…

— Что?! — возмущенно воскликнул лекарь. — Мы же не санитары… и не тюремщики!

Помощник мрачно усмехнулся.

— Похоже, что этот пациент представляет особый интерес для республики, и в данном случае мы должны считать себя задержанными. — Желая подчеркнуть все значение последнего слова, он указал на толстые прутья решетки на изящных готических окнах.

Глаза лекаря засверкали от возмущения.

— Но мои пациенты! А моя свобода?!

— О какой свободе может быть речь? — цинично заметил молодой мужчина. — Свободе не дышать? А что до нас, то мессер гранде подчеркнул, что мы ничего не потеряем.

Лекарь уже взял себя в руки и лишь пожал плечами.

— Кто из нас возьмет на себя первую смену — я или ты? — спросил он.

Задача, возложенная на них, была далеко не легкой, и наибольшим препятствием на пути к выздоровлению пациента был сам пациент. Первые два-три дня он находился в таком отчаянии и так ненавидел жизнь, что пришлось давать ему наркотики. Когда же давать их и дальше стало опасно и к больному вернулась воля, пришлось сражаться с ним, чтобы он не срывал с себя бинты и не пытался тем или иным способом покончить с собой, а кроме того, надо было уговаривать его или заставлять есть и пить. Оба лекаря были совершенно измучены и готовы признаться правителям, что не в состоянии сладить с Казановой, когда физическая сила Казановы наконец возобладала над душевной депрессией. Он вдруг попросил еды и вина, с аппетитом поел, попил и поспал, а проснувшись, снова поел.

Молодой лекарь посмотрел на своего учителя и понял, что пациент явно на пути к выздоровлению.

Прошло десять дней со времени сенсационного побега и горькой иронии вторичного ареста. Осознание того, что его тщательно продуманные планы стали известны инквизиторам, что Лоренцо либо обнаружил дыры, пробитые Марко, либо — что скорее похоже на правду — носил инквизиторам наколотые книги, — вот что больше всего доводило до бешенства Казанову и вызывало у него желание покончить с собой. Ему была непереносима мысль, что человек, которого сумели так провести, неизбежно, по его мнению, становится посмешищем. Инквизиторы явно знали обо всем, вплоть до времени, на которое был назначен побег, и шаги, которые он и Марко слышали, были шагами стражников, поставленных, чтобы следить за ними. Это была своеобразная пытка — пытка надеждой, которую, говорят, использовала испанская инквизиция. А после двух таких провалов на что можно надеяться? Казанова вновь впал в поистине животную апатию, не имея достаточной силы воли, чтобы довести себя голодом до смерти, и не настолько опустившись, чтобы смириться с жизнью в темнице и, став мертвецом для всего мира, год за годом прозябать там. Лучшее, что он мог сделать, — это стараться ни о чем не думать: забыть про Марко и Анриетту, про такой знакомый ему мир женщин и игорных домов, поставить крест на жизнь, полную приключений, перемещений и удовольствий. Приняв такое решение, он потребовал себе книг, и еще книг, и еще книг и читал с момента пробуждения до тех пор, пока его усталые глаза не смыкал сон. Ему нетрудно было выполнять указание лекаря лежать в постели, ибо постель у него была не тюремная, а удобная, даже роскошная, и делать ему было, если бы он встал, абсолютно нечего.

Однажды после полудня, когда Казанова был глубоко погружен в историю Рима, дверь в его комнату вдруг распахнулась и вошел какой-то человек. Одет он был со всем тщанием и роскошью венецианского патриция: башмаки на высоком каблуке, шелковые чулки, бархатные панталоны и парчовый камзол с жилетом, завитой и напудренный парик, безупречное кружево, черненая трость, золотая табакерка. Посетитель с небрежной грацией поклонился, и, только когда он стал искать глазами кресло, Казанова с глубочайшим изумлением понял, что этот любезный патриций не кто иной, как Красный инквизитор.

— Надеюсь, вы чувствуете себя лучше, Казанова, и вы извините меня, если я сяду, — любезно произнес инквизитор.

Кровь гневной волной прилила к щекам Казановы, взгляд стал жестким, кулаки сжались.

— Вы смелый человек, мессер, встречаясь один на один с человеком, который так сильно от вас пострадал, — глухим голосом произнес он. — Не настолько я покалечен, чтобы у меня не хватило сил задушить вас голыми руками.

Инквизитор спокойно, не спеша, взял понюшку табаку, смахнул травинки с рукава, легонько промокнул ноздри кружевным платком, спокойно хмыкнул и сказал:

— Поэтому я и пришел к вам как венецианский синьор, а не в одеждах, в каких я исполняю свои обязанности.

— Одежда не имеет для меня значения, — мрачно заметил Казанова.