Единственная любовь Казановы

К его изумлению, Анриетта наотрез отказалась следовать его изящно придуманному плану. Казанове, правда, удалось посадить ее в свою карету, прежде чем она успела что-либо возразить. Крикнув через плечо капитану, что они непременно встретятся у пограничного таможенного поста, Казанова нетерпеливо бросил кучеру: «Трогай!» — и уже готов был вскочить в карету и сесть рядом со своей таинственно переодетой дамой.

— Стойте! — воскликнула Анриетта столь решительно, что кучер придержал лошадей и оглянулся, чтобы проверить, не забыли ли чего важного.

—  Теперь-тов чем дело? — спросил Казанова, сгорая от нетерпения, но стараясь соблюдать спокойствие и добродушие.

— Капитан.

— При чем тут капитан?

— Он должен ехать со мной.

— С вами?! — Казанова был потрясен. — Вы хотите сказать, что предпочитаете путешествовать с этим занудой вместо меня?

В его тоне звучала столь явная ревность, что Анриетта на секунду растерялась. Окинув взглядом двор, она увидела, что за ними наблюдает по крайней мере десяток бездельников, включая мрачного хозяина почтовой станции и капитана.

— Ради всего святого, не устраивайте здесь сцены, — взмолилась она. — Это может стоить нам жизни. Я объясню позже… на досуге… когда мы будем одни. Я должна быть уверена, что этот идиот благополучно доберется до Флоренции.

—  Выдолжны быть уверены в том, что онблагополучно доберется до Флоренции?! — В голосе Казановы звучало сомнение, хотя он и обрадовался обещанию, прозвучавшему в ее словах: «когда мы будем одни». — Но это же он охраняет вас!

— Так он полагает, — сказала она, — но мозг операции — я. Он везет депеши куда более важные, чем думает этот тщеславный идиот, и опасно, если они попадут в руки не тех людей. Позвольте, я сяду в его карету.

— Мы подождем его у границы, — взмолился Казанова, — дайте мне по крайней мере доехать с вами до нее. Если вы так настаиваете, то пересядете там.

— Клянетесь вашей честью?

— Клянусь честью… и любовью.

Анриетта махнула кучеру, чтобы трогал, и подвинулась, чтобы Казанова мог сесть рядом. Памятуя о чаевых и желая честно заработать их, кучер так стремительно тронул с места, что Казанова чуть не вылетел на грязный почтовый двор. Только ловкость и сила спасли его от шумного и нелепого падения, а такого рода беды даже зарождающаяся любовь с трудом забывает. Благодаря судьбу за то, что он избежал падения, Казанова откинулся на стенку кареты, готовясь как можно лучше использовать свое первое настоящее solitude `a deux [66]с Анриеттой. Он дважды спас ей жизнь — из ледяной воды канала и от вспыльчивого капитана, он нес ее на руках и видел обнаженной, пожертвовал ради нее другой женщиной и последовал за ней, стоило ей поманить, — за все это он, безусловно, достоин награды или, по крайней мере, обещания награды.

Именно сейчас в большей мере, чем когда-либо, для Казановы настало время пустить в ход свое знаменитое обаяние. Ведь он обещал Анриетте — правда, не без надежды, что обещание это можно будет спокойно нарушить, — что она поедет с капитаном после остановки на границе. А почтовая карета, покачиваясь и отчаянно подскакивая, уже ехала последнюю милю по дороге Папской области. Его и Анриетту то резко кидало друг к другу, то отбрасывало, когда одно из колес попадало в рытвину и карета накренялась. Словом, все было будто специально создано для старины Казановы — сколько угодно возможностей для флирта, галантных соприкосновений, смелых жестов. А он сидел неподвижно, как мешок с картошкой, не произнося ни слова и ничего не предпринимая. Сейчас, когда дело дошло до дела, когда появилась возможность сказать Анриетте хоть что-нибудь из всего того, что он думал ей сказать, задать хоть какие-то из сотен вопросов, которые намеревался ей задать, Казанова пребывал в полнейшем замешательстве — точно школьник, которого неожиданно представили первой танцовщице кордебалета, в которую он был давно влюблен. А ни одно человеческое чувство так не заразительно, как смущение. Не прошло и нескольких минут, как молодая женщина, обычно столь прекрасно владевшая собой, почувствовала не меньшую неловкость и скованность, чем ее воздыхатель.

Но такова уж женщина: еще немного — и Анриетта вполне могла бы рассердиться на обычно веселого Казанову за это величайшее доказательство его преданности. Ибо для Казановы вести себя так скромно и сконфуженно в присутствии хорошенькой молодой женщины было чем-то новым. Но прежде чем Анриетта успела почувствовать досаду от этой трогательной gaucherie [67], прежде чем они оба пришли в себя от смущения и обменялись хотя бы десятком фраз, чрезмерно рьяный кучер уже примчал их к таможенному посту.