Единственная сверхдержава

А почему бы и нет? Почему нужно, «против моря бед вооружась», в энный раз испытывать свою судьбу, ставить непомерные задачи, звать к практически недостижимым вершинам, будоражить покой современников, настаивать на более славном предназначении страны и всех нас в ней обитающих? Не лучше ли вооружиться вышеприведенным советом, который полностью согласуется с библейской моралью о смирении неуемной гордыни, не лучше ли спокойно возделывать свой сад без потуг на деятельное участие в мировых делах, без разорительных посягательств на почетное место в мировых советах, без раздражающих Запад слов о якобы имеющей место «обреченности» России быть великой державой?

Увы, дельный совет о смирении, трезвой самооценке и спасительном уходе в обыденность не годится. И вовсе не из-за неких «младотурков», российских самураев, козней невзрослеющего самолюбия или частного умысла. Совет стать средней державой неосуществим по чисто психологической причине, в свете громадного и стоящего крутой горой факта: полтораста миллионов жителей России органически не согласны с участью еще одной Бразилии, с судьбой средней, второстепенной державы. Вы можете словесно — с цифрами в руках блистательно победить в споре о малости, неадекватности наших сил и ресурсов, но вы при всех стараниях не можете инплантировать в национальное сознание готовность согласиться с второстепенным характером международной роли России, ее маргинальности в мире триллионных валютных потоков, глобализации рынка и информатики, в мире недосягаемых высоких технологий. Прочным фактом современной жизни является то, что от балтийских шхер до Берингова пролива новая-старая Россия с удивительной силой тихо но прочно таит глубинное несогласие с западным историческим анализом, с логикой жестоких цифр, с предрекаемой второстепенной судьбой.

И в обеих столицах и в провинции, в негромких беседах раздаются суждения, что это не в первый раз — страна распадалась и исчезала в 1237, 1612, 1918 годах, она стояла на краю гибели в 1709, 1812, 1941 годах, но восставала в 1480, 1613, 1920, 1945 годах. И этот национальный код невозможно изменить, он не только живет в массовом представлении, он составляет его сущность, являясь основой национальной психологической парадигмы.

Хорошо это или плохо? Наверное плохо для ультрасовременных ревнителей глобализации, кто делает ставку на «нормальную» страну, кто с наилучшими намерениями жаждет рекультуризации, торжества нового рационализма разместившегося между Азией и Европой народа. Увы, с реальностью следует обращаться всерьез: Россия была, есть и будет такой какой она живет в воспоминаниях, восприятии и мечтах ее народа. И населяющий ее народ, что бы ни говорили ему иностранные или доморощенные витии, считает заведомо плохим уход с международной сцены.

Наверное хорошо, если видеть в национальном самосознании и гордости основу гражданственной жертвенности. Английский писатель Ричард Олдингтон писал о патриотизме как о «прекрасном чувстве коллективной ответственности. Уникальное ли это явление? Отнюдь. Если размышлять над судьбами хрестоматийных фаворитов второй половины ХХ века (скажем над возрождением Германии или Японии), мы не поймем секрета их общепризнанного успеха, если не усвоим главного секрета их успеха — даже в годину национального поражения эти народы сохранили неколебимое самоуважение, веру в свою звезду, своего рода «коллективное помешательство» в виде несгибаемой уверенности в воссоздании своего могущества, в конечном занятии почетного места в мировой семье народов. То было главное основание, без которого целенаправленный упорный труд не получил бы формы, стимула и постоянства.

Кого-то смущает сравнение с прежними тоталитарными агрессорами? Обратимся к классическим демократиям. В главных испытаниях прошедшего века лидеры ведущих демократических стран обращались к беспроигрышному элементу, к чувству национального самосознания, уязвленной гордости обиды аз униженную объективным ходом событий страну. Президент Ф.Д. Рузвельт на все лады использовал формулу, что «мы, американцы — как народ — не можем, будучи вместе, потерпеть поражение». Это относилось и к Великой депрессии и к Второй мировой войне. Уинстон Черчилль в самый мрачный для своей страны час обращался к немеркнущим примерам патриотизма королевы Елизаветы первой, не склонившейся перед Великой Армадой, к образам герцога Мальборо и адмирала Нельсона. Президент де Голль говорил о Франции как о «мадонне с фресок». Мы напоминаем умонастроение лидеров демократических стран, а не самоослепленных национал-диктаторов. В чувстве обостренного патриотизма есть жизненно важный потенциал, который с блеском использовали Вудро Вильсон, Дэвид Ллойд Джордж и несчетный сонм борцов с национальным самоограничением.