Единственная высота

То ли от радости, то ли от нетерпения он рванулся, насколько пустили привязанные к столу руки, приподнялся на локтях, простыня слетела, а на ноге, многострадальной своей ноге, он увидел блестевший никелем аппарат, который Дагиров не раз показывал у себя в кабинете и который теперь казался ему незнакомым и диковинным, как бы приросшим к ноге.

— Что за глупости! — недовольно сказал Дагиров. — Чего это ты разбушевался?

Палата встретила Карпухина с настороженным любопытством. Больные смотрели на него как на страдальца, подавали пить, угощали домашним вареньем. Все это было очень приятно и щекотало самолюбие, но на третий день роль мученика ему надоела, а сладкого он никогда не любил. Энергичная проказливая натура брала свое. Дагирову жаловались санитарки: за его тумбочкой были найдены пустые бутылки. А недели через две после операции, уверовав в прочность вновь обретенной конечности и презрев строгие наставления врачей о вреде алкоголя и беспорядочной жизни, Карпухин исчез. Как был, в больничных тапочках, пижаме и халате… Осторожные поиски — не хотелось позориться на весь район — не увенчались успехом. А через двое суток, утром, Карпухин был обнаружен дежурной сестрой спящим на своей койке. Лишь угроза Дагирова снять аппарат и выписать на все четыре стороны заставила Карпухина образумиться.

Судя по снимкам, кость срасталась. Конечно, Дагиров рассчитывал подержать аппарат подольше, до полной уверенности, но у Карпухина были свои планы на жизнь.

На исходе двух месяцев он зашел в кабинет главврача.

— Все, Борис Васильевич, сымай эту сеялку. Надоело. Спасибо, конечно, но она мне больше не нужна. Во! Смотри! — Он отбросил костыль и по-медвежьему затопал перед столом. — Смотри, как держит!

У Дагирова закаменели скулы. Впрочем, кость, видимо, действительно держала прочно. Мужик-то килограммов на девяносто, а вон как уверенно наступает.

Кончилась карпухинская эпопея, казалось, можно было передохнуть. Немало понервничал Дагиров за эти месяцы, не мешало съездить в отпуск, отдохнуть. Но как откажешь соседу-учителю? У него тоже не срастается кость еще с сорок второго. Еле ходит, мается. Карпухиным очень интересовался. Теперь заходит каждый вечер, курит, говорит о всяких пустяках, но просить стесняется. Понятно и так: надо помочь. Есть еще бухгалтер в «Заготзерне», тоже инвалид войны…

В общем, отпуск в том году не состоялся.

Дагиров, оказывается, понятия не имел, сколько людей в районе давно махнули рукой на медицинскую помощь и смирились со своим увечьем. В поликлинике, не умолкая, звучал неровный перестук костылей. Из соседних районов приезжали загодя, отыскивали дальних родичей и кумовьев, долго пили чай стакан за стаканом, расспрашивали с крестьянской обстоятельностью, но уж уверившись, ждали неделями.

Дагиров как впрягся, так и не мог остановиться. С утра — поликлиника, потом — операции, потом — опять поликлиника. А люди все шли и ждали возле дома — и ранним утром и поздним вечером.

У Любы руки опускались: крыльцо и половики в коридоре затоптаны, под окнами полно окурков, будто в доме играли свадьбу.

Устав вечерами от долгого ожидания, она заходила в тесную комнатушку, приспособленную мужем под кабинет. На столе лежали тяжелые строгие книги: «Основы механики», «Сопротивление материалов», «Технология обработки металлов». Зачем? Ну зачем ему эта тягость? Так хорошо жили — спокойно, основательно. Сердце ее сжималось в предчувствии беды. Она сидела в выстывающей постепенно комнате, кутала полные плечи в платок. Ждала.

Дагиров приходил поздно. Карие навыкате глаза весело блестели на скуластом лице; худой шее свободно в вырезе воротника. Едва сполоснув руки, он садился за стол, ел много и жадно. Потом проходил в свою комнатушку, и Люба, лежа в кровати с открытыми глазами, долго следила за желтой полоской под дверью. Напрасно она покашливала, стуча шлепанцами, ходила пить воду. Иной раз до утра подушка рядом с ней оставалась несмятой.

Однажды далеко за полночь, силясь разобраться в запутанных формулах, Дагиров почувствовал, что за спиной кто-то дышит. Он обернулся. Люба с горестным лицом стояла у стены, сжимала на груди плотную ткань халата.

— Зачем все это, Боря? Ведь ты себя губишь. И меня тоже.

Дагиров искренне удивился.

— Не понимаю. Как это «губишь»? Я своей жизнью доволен.

— Разве это жизнь? Вот я тебя не видела уже два месяца. Да, да, не видела. И тебе все равно. Ты как постоялец: прибежишь, перехватишь — и к своим книгам. А между прочим, у тебя жена есть, сын растет — что ты о нем знаешь? «Здравствуй, сынок. Кушаешь хорошо? Не балуешься? Ну иди, не мешай папе», — вот и все. А сын уже научился писать и мечтает о конструкторе — «тоже буду делать аппарат, как папа». Ты этого не знаешь. У мамы был день рождения — не пошел; приглашал председатель райисполкома — отговорился. Из-за тебя и я живу, как в заточении: работа — дом — хозяйство — ребенок. И так изо дня в день. Никакой радости.

Дагиров поднялся, подошел, взял жену за плечи, остро глянул в затуманенные обидой родные синие глаза: неужели не понимает?