Единственный крест

— Нет, конечно. Есть такой городок на Смоленщине — Рудня, там этот автор живет — Виктор Куневич.

— Не слыхал такого.

— Да и я, признаться, не слыхал. Сейчас такое время — не до поэзии. Степан правильно сказал: люди деньги зарабатывают… Кто-то из друзей мне подарил книгу стихов Куневича. Вот и все.

— Слушай, ну и память должно быть у тебя!

— Это точно, — горько рассмеялся Сидорин, — все что в книгах прочитал — помню, а что было со мной когда-то в жизни — забыл… Но все равно, привет Михалычу передавай.

— Не сомневайся, Васильич. Да я думаю, ты к нам еще приедешь.

— Обязательно! Вот только с делами управлюсь — и приеду.

Они надолго замолчали. Первым тишину нарушил Степан.

— А у меня по литературе всегда тройки были. Да и те — с минусом. Физику любил, химию. А когда пятый десяток разменял, на книги запал, представляете? Из-за чтения даже монархистом заделался. И это еще что, я с женщиной одной работал в таксомоторном парке. Анной Петровной Нелюбовой зовут, не слыхали?

— Кажется, нет, — ответил Сидорин.

— Поинтересуйтесь. Она в Переславль-Залесский из Москвы переехала, на пенсию вышла и вдруг — стихи начала писать. Ни с того ни с сего — в пятьдесят восемь лет.

— Ни с того ни с сего не напишешь, — глубокомысленно изрек Санек.

— Тоже верно. Но я, когда с ней работал, представить себе не мог, что она поэтессой заделается.

— А может — баловство все это? — вновь подал голос Михайлов.

— Ты что? Уже две книги выпустила. Мне одну подарила. С дарственной надписью.

— Степан, — спросил таксиста Асинкрит, — вам ее стихи нравятся, или все дело в том, что вы с ней вместе раньше работали?

— И то, и другое, — честно признался тот.

— Наизусть что-нибудь помните? Чтобы представление составить.

— Помню. Книжка тонкая — всю за год наизусть выучил. Но вот вслух читать…

— А ты братан не ломайся, как тульский пряник. Сам сказал, желание клиента — закон, — поддержал Сидорина Александр.

— Ну, хорошо.

И, откашлявшись, таксист стал читать:

Я в России не гостья,
Не чужая родня,
На российском погосте
Похоронят меня.

Под отеческим небом,

У свечного огня
Русской водкой и хлебом
Помяните меня!

У Нелюбовой Анны

Громких титулов нет,
Напишите на камне:
«Переславский поэт».

— Про водку и хлеб — хорошо, — одобрил Санек. — Ладно, ребята, давай дальше в города играть. Васильич, твоя очередь.

— Подожди, брат. Вы хорошо читаете, Степан, — Сидорин не лукавил. — Что-нибудь еще вспомните, пожалуйста.

Попросил, а сам загадал: если новое стихотворение будет светлым — то все закончится хорошо, если же…

— Что бы еще прочитать? Пожалуй, вот это:

Трава живет и нет ей дела,
Зачем она на свете белом,
И рвут ее, и мнут, и косят,
Все терпеливо переносит,
Пригреет солнце, дождик брызнет, —
Растет и радуется жизни!
Живу по принципу травы
И не ломаю головы
В чем жизни смысл, живу и ладно!
Пишу стихи довольно складно,
Кормлю собак бродячих, кошек,
Шью платье синее в горошек,
Гляжу на мир глазами внука:
Жизнь — замечательная штука!
Так и живу, пока живется,
Была бы жизнь, а смысл найдется!

— Спасибо, — странно, но Сидорин теперь совершенно искренне верил, что все будет хорошо.

А Степан не только хорошо читал стихи, но и быстро вел машину, успев, во-первых, приехать в Москву раньше поезда, от которого отстал Александр, а во-вторых, рассказать любопытному Михайлову, почему книги сделали его монархистом.

— Точнее, одна книга. «Мать» Горького.

— «Мать»? — удивлению пассажиров не было предела.

— Горького с пьедестала снимают. Идиоты! Это же — великий писатель. Читайте Горького — и вы не пожалеете об этом.

— Считай, что убедил. Рассказывай дальше, полиглот.

— Полиглот — это из другой оперы, Александр, — поправил друга Сидорин. — Степан у нас библиофил.

— Понятно. Продолжай библиофил.

— Да, собственно, и продолжать нечего. Хорошая книга заставляет человека думать. А очень хорошая может всего его перевернуть наизнанку. Вот так и у меня с Горьким получилось. В школе проходил, что «Мать» — первый пролетарский роман, очень своевременная книга, как сказал Ильич.

— Какой Ильич? — переспросил Михайлов.