Единственный крест

— Какой путь? — переспросила тихо сидевшая в уголке Люба.

— Молодой человек выразился в символическо-мистическом смысле, — съязвил Глазунов. — Путь, видите ли — это Дорога, но не в обычном нашем представлении…

— Я поняла, — перебила Вадима Братищева. — В символизме и мистике слаба, но разбираюсь в людях. Мне тоже кажется, у нас хорошая команда и мы прорвемся.

— Но для этого надо что-то делать, дорогие мои.

— Так делаем мы, делаем, — возразил Глазунову Сидорин. — Сейчас просто не надо дергаться. Слишком много глаз смотрят за нами, причем, с самых разных сторон. Нам нужны уверенность, спокойствие и вера в то, что наше дело правое, а, значит, Господь нас не оставит. Попробовали дернуться — получили приключение под кроватью Бориса Аркадьевича. А Люба между тем спокойно делала свое дело и…

— Умеет же говорить, гад, — поднялась Галина и, подойдя к Сидорину, обняла его. — Милый Асинкрит, разве ты не видишь, что мой бестолковый…

— Какой?!

— Молчи, Вадим. Не перебивай! Мой бестолковый, наивный, но очень порядочный муж хочет тебе, Асик, добра. И тебе, Лиза тоже.

— Вижу.

— Ну и…

— Ну я и улыбаюсь и терплю его бестолковость и наивность.

А Толстикова тоже поднялась и подошла к Глазунову. Обняла его и чмокнула в лысину. Вадим даже зарделся.

— Вот еще, телячьи нежности. Бестолковый, сами-то какие?

— Такие же, Петра творенье, — улыбнулся Сидорин, — но вы не дослушали меня. Наше с Лизой спокойствие и безмятежность вы приняли за ничегонеделание. Так? Так, не спорьте! А мы молились и… думали. Понимаешь, Вадим, может, я повторюсь, не суетиться — это отнюдь не бездействовать. Все, умолкаю. Пусть говорит Люба. Ей есть, что нам рассказать.

— Несколько дней я пыталась вызвать Рыбкина на разговор. И вдруг, представьте себе, он звонит мне сам. Обычный его стиль — это «голубушка», «дорогая моя», «лапочка», а тут — ни одного лишнего слова, в голосе страх, явный, нескрываемый страх. И рассказывает он мне, о том, как собрался уже было на прием к губернатору, как раздается телефонный звонок. Незнакомый человек, не представляясь, объявляет ему, что на приеме его убьют. Трубку тотчас положили, но Святославу Алексеевичу сразу пришел на ум его разговор с неким Георгием Львовским.

— Неким, — хмыкнул Глазунов.

— Вот именно, — не стала спорить Братищева. — Рыбкина всегда отличал необыкновенный практицизм. А уж когда ему обещают такое… Разумеется, на губернаторский прием Рыбкин не пошел, зато клятвенно пообещал, что если вдруг моим друзьям потребуется его помощь, он всегда готов помочь.

— «Он всегда готов помочь» — это здорово, но что мы с этого имеем? — спросил Вадим.

— Очень многое, — ответила Лююба. — Понимаешь, Вадим, вокруг Львовского всегда был вакуум, который крепче кирпичной стены. И вот, похоже, в этот вакуум хлынул поток воздуха. Спасибо за это Рыбкину, хотя был ли у него другой выход? Святослав Алексеевич понял, что без помощи извне ему не обойтись.

— А чем мы можем ему помочь? — спросила Галина.

— Дорогая, как ты не понимаешь, — подал голос Вадим, — враг моего врага — мой друг. Следовательно, одного быка мы ухватили за рога или, как говорили древние: люпум аурибус тэнэрэ…

— Переведите, пожалуйста, — попросила Лиза.

— Дословно это означает: держать волка за уши, — пояснил Глазунов, — в этой связи…

— Вадик, — перебила мужа Галина, — наступает время вечернего моциона, — и она погладила свой большой живот. — Предлагаю ускориться. Как я понимаю, наши дорогие Лиза и Асинкрит вовсе не ушли в нирвану. Им хорошо вместе, но и нас они не забывают.

— Не забывают, — эхом отозвалась Толстикова.

— Вот и славно! А сейчас, как будущая мамашка, требую от всех говорить только по существу.

— Поддерживаю, — подмигнув Вадиму, отозвался Сидорин, — а потому предлагаю предоставить слово мне.

— Всегда говорил, от скромности ты не умрешь, — съязвил Глазунов.

— Спасибо, что возражений нет. Теперь по-существу. Перед тем, как отправиться на дачу к Слонимскому, я позвонил в одну контору и мне очень быстро, в течение трех часов поставили железную дверь с какими-то хитрыми замками. Это можно назвать интуицией или как-то по-другому, но мне показалось, что Дуремар не оставит бедного Буратино в покое.

— А чуть-чуть конкретнее можно? — спросила Галина.

— Конечно. Мы же не думаем, что крадя картину Богданова-Бельского из музея, Львовский жаждал пополнить частное собрание своего патрона? А раз так, то картина обязательно должна где-то выплыть.

— И ты считаешь, что она должна была выплыть в твоей квартире?

— Именно так, Вадим. Понять другого человека очень просто: надо поставить себя на его место — вот и все. Не думаю, что Львовский хотел упрятать за решетку Лизу. Помучить от души — это пожалуйста…

— Тут что-то не стыкуется, — перебила Асинкрита Братищева, — но если бы даже картина нашлась в твоей квартире, все улики показывали на Лизу.