Единственный крест

Лиза и Люба переглянулись.

— Мы не поняли, акын, — так, разумеется, назвать Сидорина могла только Лиза, но глаза у нее тоже были заплаканы.

— Придет время, поймете.

— Когда придет, Асик? — тихо спросила Люба, но Сидорин услышал ее.

— Очень скоро, очень…

А вот та песня, которой он закончил свой концерт под окнами больничного корпуса:

Я бы новую жизнь своровал бы, как вор,
Я бы летчиком стал, это знаю я точно,
И команду такую: «Винты на упор!»
Отдавал бы, как Бог, домодедовской ночью.

Под моею рукой чей-то город лежит,

И крепчает мороз, и долдонят капели,
И постели-метели, и звезд миражи
Освещали б мой путь в синеглазом апреле.

Ну, а будь у меня двадцать жизней подряд,

Я бы стал бы врачом районной больницы.
И не ждал ничего, и лечил бы ребят,
И крестьян бы учил, как им не простудиться.

Под моею рукой чьи-то жизни лежат,

Я им новая мать, я их снова рожаю,
И в затылок мне дышит старик Гиппократ,
И меня в отпуска все село провожает.

Ну, а будь у меня сто веков впереди,

Я бы песню забыл, я бы стал астрономом,
И прогнал бы друзей, просыпался один,
Навсегда отрешась от успеха земного.

Под моею рукой чьи-то звезды лежат,

Я спускаюсь в кафе, словно всплывшая лодка,
Здесь по-прежнему жизнь, тороплюсь я назад
И по небу иду капитанской походкой.

Но ведь я пошутил, я спускаюсь с небес,

Перед утром курю, как солдат перед боем.
Свой единственный век отдаю я тебе:
Все, что будет со мной, это будет с тобою.

Под моею рукой твои плечи лежат,

И проходит сквозь нас дня и ночи граница,
И у сына в руке старый мишка зажат,
Как усталый король, обнимающий принца.

* * *

А через полчаса Сидорин, не объяснив ничего, исчез из города. Он только поцеловал на прощание Лизу и попросил ее:

— Очень тебя прошу, не спрашивай ни о чем. Когда я вернусь — все объясню.

— А когда ты вернешься? — неожиданно робко спросила Толстикова. Она уже поняла, что с этим человеком спорить бесполезно.

Появился Асинкрит через четыре дня, как раз накануне своего отъезда. Вернулся сияющий. И вновь умудрился удивить Лизу. Да что Лизу! В больнице, куда он направился первым делом, главный врач долго пытался образумить Сидорина. Рядом сидел Глазунов и молча смотрел в пол.

— Вы с ума сошли, молодой человек. Ей уход нужен, понимаете?

— Уход будет. Обещаю.

— Я имею в виду квалифицированный уход.

— Я тоже.

— Там в монастыре будет сиделка? Медсестра?

— И сиделка, и медсестра в одном флаконе, простите, в одном лице.

Впервые за все время разговора Глазунов улыбнулся и оторвал глаза от пола.

— Игорь Иванович, а может действительно, стоит попробовать? Вера, она же чудеса творит.

— Вадим Петрович, дорогой мой, о чем вы говорите? Вы, человек науки! Вам известно, в какой Тмутаракани находится этот Баклуковский монастырь?

— Нет.

— Вот видите!

— Не такая уж Тмутаракань, — прервал их диалог Сидорин, — город К., отсюда ровно сто сорок километров.

— Вы же сами сказали, в монастыре одна настоятельница и три послушницы.

— Две послушницы. Третья — просто пришла и живет, но вы не переживайте: повторяю, Люба Братищева ни в чем нуждаться не будет.

— Нет, если вы берете на себя такую ответственность…

— Беру, — негромко, но очень твердо сказал Асинкрит.

— Но почему?! — Игорь Иванович даже снял очки. — Вы хоть понимаете, что рискуете жизнью человека?

— Если вы сейчас мне скажете, что у Братищевой есть хоть один шанс из ста, я извинюсь, и уйду отсюда. Один.

— Но я же не Господь Бог…

— Игорь Иванович, — подал голос Глазунов, — вы же мне сами говорили, что нет шансов.

— А в монастыре им откуда взяться? Но в нашей больнице или в хосписе она хоть уйдет по-человечески, а что там?

— Там матушка Анна — практически в одиночку обитель восстанавливает.

— Такая волевая? — спросил главный врач.

— Такая молитвенница. А еще там святой источник есть, который некогда одна старица выкопала.

— Что еще там есть?

— Там есть шанс.

— Один из ста? Вы уверены?

— Богу возможно все.