Единственный крест

И вдруг… О, это неотвратимое — «вдруг»! Куда же без него? Гребенюк, можете верит, можете нет, впервые за все эти годы вспомнил коменданта валуйковского лагеря. Сейчас он, Григорий Гребенюк, вершил судьбы людей, собравшихся, нет, согнанных перед этим домом. Как тогда сказал тот еврей? Волосы, нос — ерунда. Главное — глаза в глаза. И — приговор. Григорий спустился с крыльца и подошел к толпе. На него смотрели сотни глаз. Серых, голубых, карих… Арийская кровь, не арийская — что это сейчас значит? Одно его слово, Господи, его — Григория Гребенюка — и гениальная идея этих поляков будет воплощена. В самом деле, зачем рисковать жизнью своих — своих! — тринадцати саперов? И своей собственной… Поляк полу-усмешливо, полу-небрежно смотрит на тебя… Но что это?

Из толпы отделилась женщина. Лет шестьдесяти, очень скромно одетая, но с какой-то гордой иноходью — надо же, какие сравнения приходят в такие моменты.

— Господин офицер! Фи не может этого делайт! Перет фами — старики и дети. Это… бес… бесчеловечно!

На секунду, буквально на секунду в его мозгу возникла мысль, точнее ответ ей: «А ты видела, как наших людей раздевали догола и мы, русские люди, затем закапывали их. Убиенных?» Но он молчал. И смотрел ей в глаза. У него не было трости…

— Господин полицейский, — сказал он, будто не замечая женщины, — приказ будет выполнен силами бойцов советской армии. Всем гражданам, которые по своей или не по своей воле пришли сюда, разрешено разойтись по домам.

Повернувшись, он направился к дому, на неделю ставшему ему родным. До крыльца осталось метров двадцать, когда он, Грицко, вдруг услышал… Нет, вернее, почувствовал какое-то движение. Он повернулся назад. Немцы, все эти люди, которых согнали сюда, встали на колени. Впереди — та женщина, за ней — остальные. Старики, женщины и даже маленькие дети — все на коленях…

— Пан полицейский! — повысил голос Гребенюк, — я же сказал: отпустите людей!

***

…Автобус, словно конь, наткнувшийся на препятствие, встал.

— Ничего не понимаю, клянусь аллахом! — воскликнул шофер. Он открыл дверь — и выскочил на улицу. Сидорин посмотрел на окно — до Ломинцевска оставалось километров пять-шесть, не более. Автобус остановился как раз в центре села под названием — Кунгурово.

— Нет, колеса целы, — сокрушенно ответил опять-таки неизвестно кому водитель автобуса. — Ничего не понимаю. — И он вновь пытался завести мотор. Одна попытка, третья, пятая — безрезультатно.

— Этого не может быть, — потерянно повторял шофер, — ведь немцы же делали. Немцы!

Сидорин, вернувшись в реальность, потянулся, взял сумку, подаренную Глазуновыми — и вышел из автобуса.