Единственный свидетель - Бог: повести

— Слабый, слабый… — медленно повторил Юрий, словно оценивая, и с такой подспудной думой: что будь он пьян, любого человека зарубил бы за такие слова. — Ну, а отец, Эвка?

— Слабый, как все вы… Чужой силой живете…

— Не очень ты благодарная, — укорил Юрий. — Кабы не его к тебе слабость, тебя на куски порубила бы уже шляхта за темных дружков.

— Я, пан Юрий, не боюсь, — сказала ведунья. — Кто меня тронет — сам отведает…

— Бесы убьют? — насмешливо спросил Юрий, дивясь глубоко в уме такой слепоте веры в неминуемое возмездие: сколько зазря погублено и лучших людей — а с кого спрошено?

— Что мне сделает, то себе получит, — подтвердила Эвка точно прочитанную по глазам мысль.

— Скажем, — с потяжелевшей насмешечкой уточнил Юрий, — я тебя плетью переведу, так и меня плетью потянут?

— Да, плетью!

На дороге послышался быстрый топот Решкиного коня — все же искал приятеля недоумевающий победитель. Юрия пронизало спасительное, молитвенного смысла желание, чтобы Стась въехал на полянку или крикнул бы в лес — «Юрий!», вытягивая его из заклинившей, опасно закрученной беседы.

Но Стась проскакал, ничего не почувствовав, и кони, почуявшие друг друга, не обменялись почему-то приветственным ржанием.

— Значит, плетью? — повторил Юрий, мучительно слушая удаляющийся перестук.

— Плетью.

— А если, скажем, я кулаком?

— Тогда кулаком.

— Кто? Бесы?

— Попробуй, пан Юрий, — узнаешь.

Юрий выхватил саблю и — руб! руб! руб! — появилась в папоротниковом настиле дыра с темной под нею, как могила, землей.

— А если бы саблей погладил? — сказал Юрий. — Тогда как?

— Кто меня саблей погладит, — ответила Эвка со злой скукой напрасного объяснения, — того тоже сабля погладит!

— Попробовать, что ли? — хотел пошутить Юрий, но слова вырвались с начальной хриплостью объявляемого приговора. Он поспешно добавил: — Да жалко!

— Нет в пане жалости, — сказала Эвка, не прощая вынутой сабли и показанного на стволах примера смерти. — Хочется рубануть — пан боится.

Последнее слово, всегда Юрию ненавистное, обожгло его, на какой-то миг ослепив разум, и в этот миг сабля сама по себе взлетела, вспыхнула и наискось — от плеча к боку — впилась в Эвку. Пану Юрию увиделся прямой кровавый посек на белом теле, широко раскрывшиеся глаза и далеко в глубине зрачков — угасающими блестками опоздавшая мольба о жалости, добре и защите…

Вдруг Эвки не стало; это исчезновение ужаснуло Юрия; он побежал и долго бежал по лужам, не видя, что рядом рысит конь; наконец он почувствовал удары стремени о плечо, тогда он опомнился — в руке он держал окровавленную саблю, он бросил ее в воду, но сразу и поднял, крови на клинке не было — это успокоило его. Юрий отер саблю о кунтуш и всадил в ножны. С тяжелым усилием сел он в седло и, колотя коня, погнал в Дымы.

8

Ну, и что делать такому человеку, когда по выезде из злосчастного леса на божий солнечный свет у него пробудилась совесть. Может, никогда прежде она не пробуждалась, а так, из полудремы посылала таинственным своим орудием легкий сердечный укол или окрашивала в пунцовый цвет щеки, быстро, впрочем, и снимая этот признак мелкой провинности. Теперь же, поднятая к долгожданному делу, не обломанная в борьбе с хитростями ума, не загнанная еще сознанием в душевные закутки, набросилась она терзать душу Юрия с рвением молодого палача, впервые являющего свое искусство… О чем мечтает жертва, чувствуя на хрупкой своей плоти тяжелую, как гроб, руку такого мастера? Какой путь спасения открывается ей в чистилищном мраке пыточного подземелья? Бежать!.. Бежать и где-нибудь в зеленой долинке вблизи счастливого ручья улечься под раскидистым дубом, слушая говорок легкого ветра в нарядной листве, шепот воды с травой, далекую простую песнь пастушьей свирельки, и следить спасенными от кривого ножа глазами безопасное странствие белой тучки в ласковой синеве небес — и ничего более, только бы вырваться из разинутых пилообразных клещей…

Вот и пан Юрий твердил себе: бежать, бежать, удалиться от злодейского леса в недосягаемую глубину. Все равно — куда. В полк, в бой — и забыть. Выветрить этот страх скачкой, вином, угрюмым воинским делом. Мелькала мысль, что все это — и поляна, и Эвка, и взлет клинка, и безумный бег по лужам — привиделось в заколдованном воздухе старой дороги. Привиделось — и исчезло, как таинственно исчезла после удара Эвка. И никого он не встретил, и никакого разговора в явности не было — так, заснул он в седле и бежит сейчас от дурного, страшного сна. Но захваченная совестью память безжалостно подсказала, что нисколько он не спал и не в воздухе растворилась Эвка, а упала плашмя на землю, как раз в вырубленное в траве окно, то есть он как бы заранее, умышленно подготовил жертвенное место. О господи!.. Мелькала и такая обманчивая мысль: упала в папоротник, лежит там, никто не найдет, никто не видел, никто не узнает! Никто, да, — а сам?! Никто — если насмерть, а если нет? Поднимется, придет на двор — глядите! Как объяснить? Кто поймет? А Метельские, а Еленка… Нет, лучше сгинуть…