Единственный свидетель - бог

- Уже сгорел, - отвечает органист и постукивает себя по груди. - Это пепел. Мне пятьдесят шесть лет, а кто я? Кому играю? Старушки соберутся, поплачут о Христе, безбожных днях и христопродавцах. Так половина из них глухие. Кто слушает меня? Один вы. Да, вы правы, сгорел, в рутине этой погряз...

- А что вас, так сказать, засосало? - любопытствую я.

- Обстоятельства, - отвечает органист. - Ведь как получилось. Смотрите. Я - органист. А после войны, когда были силы и охота, - органисты почета не знали, это теперь в моду вошло - орган, орган, светский, разумеется, орган в национализированных костелах. А тогда нет, скрипки, фортепиано, вокал - этим да, уважение и оклад. Учиться негде, выступать тем более. Хотел в Вильнюс податься или Ригу - там традиции, культура, - так пан Вериго отговорил. Органиста у него не было, погиб. Женился вот еще непонятно зачем. Так и остался у разбитого корыта. Одно утешение, что дочь в люди выйдет. А между прочим хочу сказать, играю профессионально. У меня есть пластинки - записи известнейших органистов, я сравнивал - не уступил бы на каком-нибудь конкурсе. Правда, пан Вериго?

- Пить надо меньше, - неопределенно отвечает ксендз. - Они не пьют.

- И мне хочется на пластинку, - говорит органист. - Исполнение ведь следа не оставляет. Отыграл, звуки разлетелись, и все - забвение. Или вот, загноится палец, один пальчик, мизинчик хотя бы, отхватят его, и - конец музыканту.

- А где вы учились на органиста? - спрашиваю я.

- Я, можно сказать, самоучка. Сначала у костельного органиста каликантом был - меха качал, он мне основу дал, потом в каунасской семинарии вторым органистом. Вот там был учитель - мастер. Сейчас таких нет.

Он опять наклоняет графинчик, и ксендз Вериго, слушая тихое бульканье настойки, мученически вздыхает.

- Ну что вы так осуждающе глядите на меня? - спрашивает его органист. - По-вашему, пан Вериго, если вы не пьете пива, так весь мир не должен его пить, а только думать о совершенствовании и воспитании воли.

- Господи, - морщится ксендз. - Пейте, пейте. Пожалуйста.

- Пан Луцевич, - спрашиваю я, - вы не помните, кто из людей, которые были сегодня в костеле, носит сапоги?

- Жолтак, - отвечает органист. - Он всегда в сапогах, зимой и летом.

- А кроме него?

- Кроме него, никто сапоги летом не носит. Какой дурак будет париться в такую жару. Только он.

- А Белов как был одет?

- Не знаю. Я его не видел. Когда Луцевич за органом, значит, он за органом. По сторонам не глядит.

- Выходит, вы и экскурсантов не видели?

- Этих видал. Слышу - топот, гляжу - припожаловали. Я им, конечно, кое-что и сыграл.

- Ну и зачем? - неодобрительно спрашивает ксендз.

- Можно и пошутить, - говорит органист. - Им все равно, они духовной музыкой не умиляются. Разрядка нужна. Играть тяжело, не думайте, что сел и трум, трум, трум, как на балалайке. Вы-то, пан Вериго, должны знать. Ну, Серый, выпьем.

Серый при этих словах взвился в воздух, как коршун, упал на тарелочку с колбасой и спикировал в спаленку, унося в зубах добычу.

- Ах ты, холера! - вскричал ксендз и кинулся его преследовать.

- Оставьте, оставьте терзать бедное животное, - засмеялся органист. Жалко вам кусочка колбасы!

- Нет, ты не кончишь добром, - приговаривал ксендз Вериго, гоняя кота полотенцем, - ты скоро у людей изо рта начнешь выдирать, разбойничья рожа. Тебе уже все равно, что гости, что не гости. Я тебе покажу колбасу.

Обманным маневром кот вырывается из спаленки и уносится в прихожую.

- Нет, ты не уйдешь от меня! - направляется туда же ксендз. - Я тебя под землей найду! - но тут погоню за дерзким котом прекращает короткая трель дверного звонка.

- Это за мной, - говорю я удивленному ксендзу. - Мой помощник, от Жолтака возвращается.

Но я опять не угадываю - поздними визитерами оказываются Буйницкий и Петрович.

- О, кого я вижу! - радостно шумит органист. - Милости прошу к нашему шалашу. Присаживайтесь.

- Да, да, присаживайтесь, - бормочет ксендз и покорно подчиняется органисту, который требует рюмки для новых участников этой тайной вечери.

- Э-э-э, пан ксендз, - мямлит Буйницкий, - видите ли, он хочет уехать...

Петров виновато опускает глаза:

- Да, Адам Михайлович. Вы уже не обижайтесь, извините, но я вынужден отказаться. Не смогу. Мне и в костел как-то боязно будет входить.

- Вы что, так суеверны? - спрашивает ксендз. - Впрочем, как вам угодно. Мы вам должны за работу. Завтра рассчитаемся. Вас это устроит?

- Ничего не надо, - отказывается художник. - Сделал я немного, можно сказать, ничего...

- Правильно, - ободряет его органист и поворачивается к ксендзу. Оштрафуют нас за эти росписи, чует мое сердце.

- Я хочу вам сказать, - говорю я художнику, - что вам не следует покидать городок без разрешения следователя.

- Я понимаю, я понимаю, - поспешно заверяет Петров.