Эдисон

Но проходило время, и больные вновь приходили в свое обычное болезненное состояние, в свой настоящий возраст, из которого в лучшем случае были выхвачены три-четыре года, на большее способности Эдисона не распространялись. Таким образом, с парализованной мамой приходилось еще повозиться, и не однажды, но Эдисон не жалел о потраченном времени и силах, во время работы приходило узнавание многих тонкостей дела, оттачивание интуиции, стремление и не всегда безуспешное - самому хоть как-то управлять этим свалившимся на него даром небес. Так он постепенно сам научился вызывать то состояние, когда можно было бы высвобождать зудящие руки от скопившегося напряжения. Даже кратковременная передышка от болезней и болей устраивала пациентов, и они готовы были отдать все, чтобы только почувствовать себя временно здоровыми и полноценными. Бывали случаи, когда, омолодив пациента на два-три года, Эдисон приводил его в еще более худшее состояние, и потому, наученный горьким опытом, он, прежде чем приступить к работе с больным, спрашивал его историю болезни, сколько она длится (если больше трех-четырех лет, стараться было бесполезно) и каково было состояние больного год, два или три года назад; и, только исходя из накопленных сведений, начинал сеансы, или отказывался работать с пациентом ввиду очевидной бесполезности усилий в данном случае... Эдисон стал знаменит почти так же, как и его гениальный тезка-предшественник; видимо, все-таки что-то таилось в закоулках мозга отца его, когда он давап имя сыну, не желая ни с кем советоваться. Эдисон возвращал к жизни тяжело раненных на карабахской войне, в катастрофах и драках, обожженных и обваренных; он их попросту возвращал коротким сеансом во вчерашний или позавчерашний день, когда все для них еще было благополучно, когда они спокойно жили, не зная, что беда уже у порога, что она протянула свою сухую, морщинистую руку, чтобы постучать в их двери. Он стал частым гостем в больницах, пострадавшие и больные ждали его прихода, как Бога. Эдисон возвращал их к жизни и больше никогда не интересовался, ими, начисто забывал об их существовании, переходя к новым больным, измученным, израненным. Считал, что выполняет свое предназначение, свою миссию. Вместе с тем, он время от времени впадал в беспокойство, становился рассеян, слишком уж задумчив; его постоянно точила смутная мысль, далекая, туманная, не мысль даже, а тень ее, затухающее эхо мысли, к которому он боялся прислушиваться и в то же время должен был разгадать, выявить, вытащить из глубин сознания, и это подобие мысли подсказывало ему, что дело его до того зыбкое, преходящее, смутное, что почти бесполезно заниматься им. Это мучило и угнетало Эдисона, он прогонял навязчивую мысль, мрачнел на него теперь частенько находила хандра, и даже, чего раньше с им никогда не происходило, - он стал подвержен легким приступам депрессии. К тому же он начал что-то неясно еще подозревать, что-то, что касалось конечных результатов его работы... Как бы там ни было, о нем заговорили, заговорила и пресса, его стали приглашать на симпозиумы и консилиумы, хотя он ни черта в медицине не смыслил и смыслить не собирался, и потому вскоре уже пользовался любым предлогом, чтобы уклониться от подобных любезных приглашений.

И, как закономерное следствие событий последнего времени, в одно прекрасное утро Эдисон проснулся состоятельным, чего с ним никогда раньше не происходило, но всей его фантазии хватило на то, чтобы купить себе новый костюм (взамен замоченного, чтобы забросить его и ни когда больше не вспоминать об имевшем место позорном случае), перстень с крупным дорогим камнем, чем он очень гордился, но каждый раз снимал и клал в карман во время сеансов, так что с утра до ночи перстень этот пребывал в кармане у своего хозяина, а не там, где ему должно быть; и еще Эдисон нанял сиделку для матери, которая неожиданно в его отсутствие могла вернуться в свое прежнее беспомощное состояние. Сиделка - молоденькая, исполнительная девушка, недавно только приехавшая из далекой деревни в надежде поступить в медицинское училище, наслышанная о чудесных способностях Эдисона и, по видимому, принимавшая его за крупное светило в медицинском мире, каждый раз, сталкиваясь с ним, подобострастно, преданно заглядывала ему в глаза, как бы в надежде, что он тут же сообщит ей рецепт бессмертия (берешь три ложки соли, ложку оливкового масла, еще надо хорошенько истолочь щепотку мяты, и все это...), или, что гораздо лучше, устроит ее в медицинский институт без всяких экзаменов. Впрочем, свои прямые обязанности она справляла отлично, тут же и живя у них в квартире, что было удобно для всех троих.