Эдит Пиаф

Венсеннский форт в эти дни превратился в проходной двор. Сержанты и офицеры в мундирах, пехотинцы со всей выкладкой входили и выходили… И было множество людей, вырядившихся, как на карнавал: военные кители и полицейские кепи сочетались с гражданскими брюками; форменные галифе — с пиджаками и тому подобное. Эти странные солдаты разговаривали, стоя или лежа вдоль стен, сидя на земле. Одни закусывали, у других не было с собой никакой еды. Я ничего не понимала, и пыталась увязать то, что происходило, с рассказами отца, участника войны 1914 года. Но это никак не совпадало. Было совсем не похоже, что впереди может ждать победа.

Вот так, среди всех этих звуков — новобранцы шаркали сапогами, кашляли, плевали, ругались, сержанты кричали, но на них никто не обращал внимания, — я рассталась со своим мужем во дворе Венсеннского форта. Мы обнялись. Мы были молоды и ничего не понимали. У меня в сумочке лежала его фотография; у него в бумажнике — моя. Больше я его не видела. Его убили в числе первых. Я никогда не говорю о нем. Это был парень, которому в жизни не повезло. Да и мне, наверное…

Можно себе представить, какое у меня было настроение на следующее утро.

— Мам (мадам) Симона, — кричит на весь двор консьержка, — ваша сестра звонит!

Я бегу. Господи, Эдит, какое счастье! На другом конце провода голос Эдит холоден, как лед. Она со мной даже не здоровается.

— Симона, отвечай, почему ты меня бросила?

Обычно я не лезу в карман за словом, но тут я растерялась.

— Сейчас же возвращайся.

Услышав эти слова, я вспомнила, как несколько лет назад, когда я удирала, Эдит мне вот так же командовала: «Домой!»

— Но куда?

— В отель «Альсина», дура, ко мне.

Для меня это было как нельзя лучше. Для тех, кто поет на улицах, война не война — все равно, а для рабочих — нет. Нас выбросили на улицу, а есть было надо. Да и вместо того чтобы оставаться наедине со своей тоской, я возвращалась к Эдит. А ведь я больше уже не верила, что мы будем вместе. У меня была своя жизнь, у нее своя; как будто мы жили в разных полушариях.

— А Реймон?

— Успокойся. Его мобилизовали. Так ты едешь или нет? Собирай вещи, бери такси. Ключ верни консьержке.

Как всегда, она подумала обо всем, но, как всегда, не подумала, свободна ли я. Я принадлежала ей, моя личная жизнь в расчет не принималась. Реймон уехал, она одна: меня с ней нет, значит, вина на мне!

Расставаясь с улицей, на которой жила, улицей Расставания — удачное название! — я не знала, на каком я свете. С каждым оборотом колеса меня все сильнее охватывала радость. Сердце переполняло счастье. Мы снова будем вместе! В такси я поняла, что жизнь, которую я вела с Эдит, держит меня до сих пор, как наркотик.

Так и не успев разобраться в мыслях, я оказалась в ванной комнате Эдит в отеле «Альсина». Сидя на крышке биде, я смотрела на нее во все глаза и слушала. Для меня это была резкая перемена декораций! Настоящую ванную комнату я видела впервые в жизни, и она принадлежала Эдит, значит, — нам. Я сразу же поняла, что «заседания в ванной» займут в нашей жизни большое место!

— Ты рада, Момона?

— Конечно!

— Вот и хорошо. Дай мне шпильки.

Так снова началась наша жизнь с Эдит.

Эдит любила менять прически. Она была очень ловкой и сама себе укладывала волосы. Парикмахеры ее раздражали. Она к ним ходила, только когда бывала в очень хорошем настроении.

Все жизненно важные решения Эдит принимала в ванной комнате. Мы там всегда бывали одни. Ни один мужчина не смел нам мешать. Мы часами болтали, как сороки, обо всем: о работе, о планах, о переменах в жизни. Здесь принимались великие решения, произносились клятвы». Чем больше расширялся ее кругозор, тем разнообразнее становились темы наших разговоров.

Ее мужчины мало знали ее. Эдит подключала их только к одной теме — любви, с ними она говорила только об этом. На другое они не имели права, к ним был функциональный подход.

Эдит всегда делала вид, что она не кокетлива, что это ее не интересует. Она очень хорошо поняла, что это не в ее образе.

«Я совсем простенькая девочка. Дочь народа, дитя природы… Цветок, выросший на мостовой, я даже не хорошенькая!» И скромно добавляла: «Я знаю, что я не красавица, что я не Грета Гарбо».

Говорила, но сама так не думала. Это было частью ее легенды, которую она умело создавала! В газетах и журналах писали, что она незаметная маленькая женщина — только что не горбатая! — что вся ее красота в таланте, что в нем ее величие. Эдит повторяла это за ними, но не была от этого в восторге. Когда мы оставались вдвоем, она оценивала себя иначе:

— Посмотри на меня. У меня глаза не обычного цвета: цвета фиалки, рот подвижный и красивый. Может быть, лоб немного большой, но это лучше, чем низкий и узкий. Так я не выгляжу ни глупой, ни ограниченной. И потом, это не страшно, смотри, челка — и он стал меньше!»

Она любила посмеяться, и тогда косметические маски, которые она накладывала себе на лицо, покрывались трещинками:

— Момона, смотри, моя штукатурка облупилась! Тем лучше, попробуем другую. Эта не годилась!

Для торговцев косметикой Эдит была идеальной клиенткой, о какой только можно мечтать.