Ёдок. Рассказы

Центральный стадион и прилегающие окрестности – наша территория. Патрулируем. Идём молча. Высматриваем всякую пьяную рвань. У нас план: задержать и привести в отделение не менее трёх человек. Я, конечно, удивляюсь с такого «плана», но от него зависит моя премия. До полуночи двух человек задержим однозначно, протокол, значится, захуевертим – писанина эта, правда, угнетает; Долгало – тот совсем баран, писать не может, приходится мне бумагу марать. А после – в подсобное помещение, к Зинке, в бар, – смена сегодня её, глядишь, ещё и бухнём! На халяву. Получится, раньше к ней зайдём, – возможно, вот-вот дождь накрапывать начнёт.

Проходим мимо стадиона. Я говорю:

– Долгало, когда совсем стемнеет, вернёмся сюда – я знаю, как можно сделать деньги. Много не обещаю. Если не получится – лоха однозначно в участок приведём.

Долгало молчит. Слова не выдавишь. В истину – дебилоид! Хоть что-то сказал бы в ответ. По таким служивым о нас и судят негативно, басни придумывают. Последняя байка, слышал, мол, почему менты по двое ходят? Да потому что один говорить может, а другой писать. Мой напарник не может не то, не другое, бог дал, и бог взял. Или это: сколько ментов надо, чтобы вкрутить лампочку? Десять человек! Почему так много? Значит, один лампочку вставляет в патрон, четверо стол держат, вращаясь по часовой стрелке, а остальные в противоположную сторону шагают, чтобы у тех, кто держит стол, голова, значится, не закружилась.

Сука, я бы этих авторов дубинкой по спине пару раз приласкал. Заслужили! Любая работа требует уважения, но не всякий может с такой вот работой справиться, в жару и холод, изо дня в день со всякой швалью общаться.

Рация рычит загробным голосом.

– Сержант Прокопенко слушает.

– На Островского восемнадцать загляните, вы там рядом?

– Так точно.

– Там кто-то с балкона шагнул. Проверьте.

– Труп – это не наше дело.

– Знаю, но вы будете первыми, не успеваем.

Труп лежал на асфальте бесформенной массой. Вокруг человек пять, охают. Долгало вздохнул глубоко, закурил.

– Кто знал потерпевшего?

– Я, – сказал молодой человек. – Я знал.

Ожидая следственный отдел, пришлось выслушивать этого придурка. Валера его звали. Слезливый такой типчик. Никто ему вопросов не задавал, он сам всё рассказывал и рассказывал о потерпевшем, находясь, видимо, под воздействием увиденного.

Он говорил:

– Все в доме звали его Борисович. Он тяжело болел. У него парализовало ногу, и он с трудом передвигался даже по квартире. Жена – паскуда, так все говорили в доме – бросила его почти сразу, как он слёг. Детей не было. Единственный сын пропал без вести, так Борисович говорил. Просто взял и исчез: ушёл однажды из дома и больше не вернулся – сыну тогда стукнуло двадцать, и он всегда был неадекватен в поведении. Со слов же Борисовича, жена винила только его в поступке любимого сына, так как видела во всём некий протест. Она не переставала упрекать, что Борисович, как отец, не нашёл с Олежкой общего мужского языка, придерживаясь строгого воспитания… Я не мог его, как соседа по лестничной площадке, оставить на произвол судьбы. И помогал по возможности: то ходил за продуктами в магазин, то стирал (первобытная «Вятка-автомат» работала исправно); приходилось делать и уборку. Он настаивал, Валера, брось это неблагодарное дело, брось, я сам, не мужская эта работа. Но я не в состоянии был бросить его, не позволял себе прислушиваться к настойчивым словам. Обычное человеческое общение – наша разница в возрасте двадцать лет не имела значения – было для него важней, наверное, чем все мои мелкие хозяйственные дела. И я это видел. Борисович преображался, когда я заходил к нему. Мы вместе часто подолгу засиживались на лоджии, пыхтя сигаретами. Он рассказывал больше про жену, Елену, и ни разу не сказал о ней плохого слова, не мог, видимо, поверить в её предательство. Её поступок подломил его окончательно, ещё сильней, чем та самая болезнь…

Он перевёл дыхание, огляделся, будто ожидал увидеть кого-то, кто может его осудить за дальнейшие слова, и перешёл на тихий голос, к которому приходилось прислушиваться, чтобы лучше расслышать:

– Вчера он вручил запечатанный конверт без каких-либо надписей.

– Завтра вскрой, – сказал Борисович. – Утром, когда проснёшься.

– Что там? – поинтересовался я.

– Не задавай вопросов, увидишь, – буркнул себе под нос. Как будто вернул журнал, взятый на время для прочтения.

– Я вскрыл конверт только что, совсем позабыв про него.

Долгало затушил о стену дома очередной окурок. Я смотрю, курит он много, переживает. Всех не пожалеешь.

– Где письмо? – спрашиваю у этого Валеры.

– Здесь, со мной. – Он достал из кармана измятую бумажку.