Эдуард Лимонов

Вождь партии, герой оппозиции, Ленин современной российской политики занял в поэзии место, о котором в 2004 году пишет Александр Жолковский, обобщая свое восприятие эстетики, поэтики Эдуарда Лимонова: «Эстеты (если бы!), брезгливо отмахивающиеся от литературной продукции издателя «Лимонки» («Не читал, но скажу»), могли бы понять… что впечатанная в массовое сознание фамилия Лимонов – игрового и отнюдь не боеприпасного происхождения. Псевдоним Эдуарда Савенко сродни таким галантерейным персонажам его ранней лирики, как гражданин Перукаров, брадобрей Милоглазов, гражданка Перманентова… Костюмов-душенька и приятная безумка Валентина… Лимонов очень быстро нашел свой голос, сочетавший маскарадную костюмность (к которой буквально толкало юного уроженца Салтовки его парикмахерское имя) с по-толстовски жестокой деконструкцией условностей, с восхищенной учебой у великого манипулятора лирическими и языковыми точками зрения Хлебникова и с естественным у принимающего себя всерьез поэта нарциссизмом (демонстративным у Бальмонта, Северянина и раннего Маяковского, праведным у Цветаевой, спрятанным в пейзаж у Пастернака).

В сущности, эта розановская многосторонность уже предвещала последующий разброс литературных и социальных амплуа: андеграундного поэта и подпольного портного, Париса – соблазнителя «прекрасной Елены»; самозваного «Мы – национального героя» (кажется, это было первое явление морфемы «наци-» в его репертуаре); эмигранта (очередной раз позвонив ему, я услышал от мрачной квартирохозяйки: «Ваш Эдик – в среду – уехал в Лондон – навсегда!»); нью-йоркского вэлферовца, прислуги за все и диссидирующего сотрудника «Нового русского слова»; автора классического ныне «Эдички» (которого я прочел еще до отъезда в контрабандном ксероксе); Кавалерова-дворецкого при меценате с элитарного Саттон-Плейс (см. «Историю его слуги»)… скандального нью-йоркского, а затем парижского литератора, забросившего (к счастью, не совсем) стихи как занятие убыточное и пишущего под запроданный перевод; всеевропейского «бэд-боя» – поклонника Каддафи и Караджича, любителя «пострелять»; постсоветского возвращенца, нацбола, основателя «Лимонки», путинского зэка, мастера тюремной прозы – непрошеного собрата Достоевского, Чернышевского, Синявского и Солженицына (у жизни не по лжи свои законы жанра), любимца прессы…»

Одно из любимых Жолковским стихотворений:

В совершенно пустом саду
собирается кто-то есть
собирается кушать старик
из бумажки какое-то кушанье…

«Эти стихи написал 24-летний провинциал почти 40 лет назад, – говорит Жолковский. – Я знаю их уже три десятка лет… не перестаю дивиться их отстраненной экзистенциальной прямоте и дерзкой изобразительной и словесной хватке».

Далее Жолковский указывает на шедевр на гоббсовскую тему, с характерным лимоновским вниманием к взаимоотношениям между «я» и «ты» и мастерски выдержанной гаерской интонацией:

И этот мне противен
И мне противен тот
И я противен многим
Однако всяк живет…

Еще одно стихотворение запало в душу Жолковского: «Я знаю его по одной («Стихотворения. 4-й сборник») из четырех машинописных, собственноручно сшитых автором тетрадей, которые купил году в 1972-м у торговавшего ими Лимонова по 5 р. за штуку (дарственные надписи на них он сделал по моей просьбе уже в Штатах)».

Мои друзья с обидою и жаром
Ругают несвятую эту власть
А я с индийским некоим оттенком
Все думаю: А мне она него?..

«Это стихи конца 60-х – начала 70-х годов, и ничто вроде бы не позволяет догадываться о грядущем нацбольшевизме, но они уже звучат вызовом тогдашнему интеллигентскому диссидентству (на всякий случай: и я там был, мед-пиво пил, так что все в порядке, все, как говорится у Зощенко, соблюдено и все не нарушено).

Нарциссизм, автоэротизм, метапоэтичность – букет, представленный во многих стихах (ср. еще «Мелькают там волосы густо……. и «Ветер. Белые цветы. Чувство тошноты……. с поразительной строчкой: Это я или не я? Жизнь идет моя?)…

Жолковский рад, что шок эмиграции и финансовый стресс не задушили лирического темперамента поэта.