Эдуард Успенский

Жили мы на Кутузовском проспекте в доме, где у каждого подъезда маялись стукачи. Иногда мы с ребятами их дразнили, видимо, потому что они норовили прогнать нас, заигравшихся, подальше от своей секретной территории. По машинам, проезжавшим по Кутузовскому, мы знали (так уж у нас считалось): семь машин проехало — это Молотов, шесть — Маленков, а уж если двенадцать ЗИСов на дикой скорости по самой середине проспекта — так это сам Сталин.

Когда отец умер (у него была чахотка), мне было десять лет. Через год мать вышла замуж за крепкого пятидесятилетнего лейтенанта КГБ, служившего в этом страшноватом ведомстве бухгалтером. Отчим был человек скупой, он покупал много книг, причем без всякого разбора, полагая, что это не просто дефицит, но и огромный капитал в будущем. Поэтому на шкафах у нас висели замки, в том числе и на книжных. Но мы с младшим братом Юрием научились отодвигать книжные шкафы, вытаскивали оттуда заднюю стенку и читали тайно запоем все, что попадалось под руку. Старший брат Игорь в то время был курсантом Суворовского училища, с нами практически не жил, но конечно, был гордостью всей семьи.

В школе я учился без проблем, был лучшим математиком, победителем многих олимпиад. Но вот казус: после школы я сдавал экзамены в МИФИ, институт в то время покруче Бауманского, куда принимали даже с тройками. а я, представьте, сдал на все четверки, и все-таки меня не приняли. Штука вся в том, что у меня когда-то, классе в седьмом, был привод в милицию, а это по институтским меркам чуть не приравнивалось к судимости. Сцапали нас в милицию вот за что: во дворе соседнего дома находилась церковь, а в этой церкви, по всей видимости, была когда-то некая бюрократическая контора, и вот там-то однажды мы нашли кучу свидетельств о смерти. Тут-то мы и дошутились: мы вписывали поверх выцветших чернил фамилию «любимого» учителя и подбрасывали ему этот симпатичный документик, свидетельствующий о нашем к нему отношении. Но однажды перелезая через пролом в церковной стене, я грохнулся вниз, сломал ногу, и тут меня и накрыли. Вот так открылась тайна загробных документов, а я через многие годы пролетел мимо престижного ВУЗа. Так что учился я в МАИ (Московский авиационный институт). Вместо лекций пропадал, в основном, в коллективе студенческой самодеятельности. Там я писал сценки, руководил актерской группой, познакомился с замечательной эстрадной парой — Лифшицем и Ливенбуком. Когда в последствии я придумал знаменитую в свое время «Радионяню», они были в этой передаче главными исполнителями.

Кое-как сдавая экзамены, я в то время много работал для эстрады, где моими соавторами и друзьями были, прежде всего, Феликс Камов, Григорий Горин, Аркадий Арканов. Аркадий Хайт и Саша Курлянский. Неслабая команда!

А вот эпизод из институтской жизни. Пришел однажды к нам человек из райкома комсомола и говорит: «Принято решение — все, как один, едем на целину». Я его при всем честном собрании прошу уточнить: «Все, как один, или — добровольно». Он отвечает: «Конечно, добровольно, но все, как один». Я — ему: «Так не бывает! Если все, как один — я поеду, а если добровольно — у меня этой доброй воли нет». Короче говоря, я остался в Москве один. Правда, меня тотчас отправили на какую-то стройку таскать оконные рамы, а потом в колхоз в жуткое время дождей и непролазной грязи. И все же я не горевал. Ей богу, меня с юных лет всегда раздражала всяческая несправедливость и бюрократический идиотизм.

Но вернусь к эстраде. Работал я там успешно и вполне прилично зарабатывал. Честно говоря, этот эстрадный заработок погубил довольно много очень талантливых людей. Завязать с хал явностью не каждому по зубам. Я же всегда знал, что буду писать для детей. И однажды это случилось.

Сначала я писал стихи, которые не принимали у меня ни в одном издательстве. Но мне повезло: я встретился с Борисом Заходером. Из кучи стихов он отобрал два и обещал напечатать в журнале «Мурзилка». Благодаря ему и вопреки отрицательной рецензии Романа Сефа через полгода у меня была принята Детгизом первая книжка стихов, некоторые из которых Заходер сам отредактировал. Он меня многому научил и как мастер, и как человек, умевший радоваться чужой удаче. Мы с ним дружили. и тот не слишком долгий период стал для меня не только важным и счастливым, но и во многом решающим.

Мои детские стихи, тем не менее, практически не печатались в изданиях, для них предназначенных, зато куда как охотно их брали «Литературная газета», «Комсомольская правда» и прочая взрослая периодика, включая всесоюзное радио. Дело в том, что детские стихи не подлежали просмотру цензуры, чем и пользовались симпатизирующие мне редакторы. Вот так я вскоре и приобрел довольно шумную известность.