Что касается той части моей карьеры, которая не связана с писательством, то ее начало выглядит еще хуже. Прежде всего, состоялась моя беседа с этим жутким снобом в «Харперз энд Куин», с которым ты, должно быть, близко знакома, поэтому не называю его имени. На нем был дорогущий костюм, и я представляю, как он, глядя на то, во что был одет я, думал: «Я полагал, что, окончивший Оксфорд и с фамилией как у графа Эссекского, этот Джош Девере окажется молодым щеголем, но вижу, что он — полная деревенщина». После чего он лишился чувств, и его отхаживал нюхательной солью какой-то клеврет в напудренном парике.
Последний гвоздь в мой гроб, видимо, забил ответ на его вопрос о моих пристрастиях в архитектуре. Как ты знаешь, я крупный эксперт в этой области и очень ей интересуюсь. Правильно, наверно, было бы выдать что-то вроде «ах, обожаю великолепные аркады моего несравненного Крайст-Черча». Вместо этого я начал что-то болтать о своем увлечении Латьенсом, о котором ничего не знал, пока в метро мне не попалась в «Ивнинг стэндард» статья о каких-то его постройках, и я решил, что таким способом покажу знакомство со злободневными темами. «А, Лутьенс», — произнес он презрительно, как будто я только что сообщил ему, что больше всего мне нравятся здания, построенные из дерьма. Я также заметил, что он произнес «лут», в рифму со «шлюхой», тогда как я говорил в рифму с «сажей», считая его голландцем.
Конечно, мне нужно было назвать георгианскую архитектуру. Это я теперь знаю, потому что когда пошел на свое второе интервью в «Спектэйтор», то там сзади на стенке был текст в рамочке, где говорилось о том, что георгианская архитектура — единственная правильная и подлинная форма для лондонских зданий. Или какая-то еще подобная чушь. Сути разговора я не помню, потому что после слов: «Вы понимаете, что у нас нет вакансий?» — я потерял интерес к беседе.
Впрочем, припоминаю самый конец. Он спросил, какие у меня есть идеи относительно возможных статей. Я ответил, что по моим сведениям журналистам-новичкам не рекомендуется делиться своими идеями с редакторами, потому что довольно часто те поручают писать эти статьи другим, более опытным журналистам. Мне казалось, что это было лучше, чем признаться в отсутствии каких-либо идей, а кроме того, я думал произвести на него впечатление прямотой и честностью. Ответом был его слабый смех. Как будто я оскорбил его лично.
Но последнее интервью прошло гораздо удачнее. Оно было с тем малым, который редактирует «Дневник лондонца» — как ты, может быть, знаешь, это колонка светской хроники в «Ивнинг стэндард», — и лучшее в нем то, что его не было. Он просто позвонил мне и сказал: «Приходи и отработай дневную смену». Это я и собираюсь сделать завтра, за что мне заплатят, как я полагаю, фунтов 60, что составило бы 15 тысяч фунтов в год — ничтожная сумма по твоим плутократическим меркам, но для такого скромного выходца из Центральной Англии, как я, это огромная сумма и, добавлю, даже больше, чем зарплата моих дрянных приятелей в коммерческих банках, в частности Уортхога, которому, полагаю, платят каких-нибудь 13 тысяч фунтов.
У меня сухой и озлобленный стиль?
Предполагается, что в этом месте ты должна возразить мне: «Ну, что ты — ты очень красив и один из самых интересных мужчин, которых я встречала, и если бы не наша сексуальная несовместимость, я бы, конечно, сошлась с таким сексуально привлекательным мужчиной, как ты». Можешь сказать об этом, но только так, чтобы я поверил в твою искренность.
Да, и если у тебя есть какая-то сексуальная жизнь в Йеле — в чем можно усомниться, — если ты действительно собралась прочесть книги из того списка, который показывала мне, то я не хочу ничего об этом знать, понятно?
Вот так.
Пожалуйста, ответь сразу, как получишь это письмо, потому что я редко пишу письма и мне нужна поддержка.
Твой до гроба,
Только болван может писать не ради денег