Едва замаскированная автобиография

— Скажу тебе одну глупую вещь. Если бы полгода назад мне предложили выбрать любую удивительную ситуацию, в которую я могу попасть — все, что мне захочется, — то я не думаю, что выбрал бы что-нибудь более удивительное, чем то, что случилось со мной в Лос-Анджелесе. Я хочу сказать, что все прошло очень удачно. Как будто я приехал туда на отдых. Оказался в нужном месте и узнал про украденный бюстгальтер Мадонны. Наткнулся на банду «Крипс». А тот тип с магнумом — достаточно страшно, чтобы получился интересный рассказ, но не так страшно, чтобы это кончилось увечьем. Как будто Господь Бог глянул вниз и сказал: «Этот молодой человек заслуживает, чтобы ему повезло. Посмотрим, сколько невероятных событий я смогу для него устроить».

— Да, это правда.

— Да, а когда я вернулся назад, все пошло едва ли не еще лучше. Скажем, секс с Симоной был лучше, чем когда-либо: мой герой-покоритель, ты чуть не погиб, никогда больше меня не бросай и т. д. Пока я не упомянул Францию.

— А что случилось с Францией?

— Я тебе расскажу чуть позже. Так вот, с сексом все замечательно, а когда я прихожу в редакцию, меня там ждет это длинное послание редактора, отмечающее похвальное выполнение мной своих обязанностей и содержащее еще какую-то чушь. И все эти бессердечные шелкоперы в отделе новостей, до того считавшие меня еще одним оксбриджским сутенером, который может писать только всякий хлам, вдруг подскакивают ко мне со словами: «Молодец, дружище. Как там, все обошлось?» И даже в редакции ко мне добреют и дают всякие приятные и не требующие труда задания, типа поехать в Дангел с девочкой-фотографом и найти деревню, в которой Брайэн Фрид устроил действие «Танцев в Лугнасе» — не пугайся, это всего лишь весьма популярная сейчас пьеса, большего тебе знать не требуется. Итак, мои акции никогда не были так высоки, я не могу ошибиться, и солнце светит прямо у меня из задницы, и в какой-то момент мне в голову приходит — не могло не прийти, — что, может быть, вот оно. Вот чего я ждал в течение всей карьеры. Своей большой удачи.

Последнюю часть моего выступления подпортил, но не сильно, телефонный звонок.

Этот раздражающий сигнал звонка не желает прекращаться. Нортон подозрительно смотрит на меня.

— Это может быть только Симона, — говорю я.

Удовлетворенный тем, что достаточно позлил меня, щелкает автоответчик.

— Никакой, к черту, пользы от тебя, — говорит голос, и я в два прыжка оказываюсь у телефона. — Я измучена, у меня десинхроноз, я умираю, как хочу…

— Я тоже.

— …выпить и побыть в сколько-нибудь цивилизованном обществе, я хотела сказать, — говорит Молли.

— Где ты?

— В своей квартире, и это ужасно. Строители должны были все закончить к этому времени, но у меня нет ванной, нет кухни…

— Может быть, приедешь ко мне?

— Ты один?

— У меня только Нортон. Уортхог уехал в командировку, поэтому есть лишняя кровать.

— ТОЛЬКО НОРТОН! — гримасничает Нортон. Я посылаю ему поцелуй.

— Ты уверен, что я ничему не помешаю? — говорит Молли.

— Да.

— Судя по звукам, вы там целуетесь.

— Мы никогда не занимаемся куннилингусом. Исключительно анально.

— Мне что-нибудь привезти?

— Э-э… — Мне хочется сказать «зубную щетку». — Шоколад пригодится, если встретишь по дороге. Изюм с орехами. «Баунти», но только молочный не черный, и…

— Значит, ты не будешь курить наркотики?

— Молли. Вернулась из Америки, — объясняю я Нортону. Прежде чем он начнет задавать мне вопросы, я ускользаю на кухню. Из огромного американского холодильника достаю две бутылки «Будвара». Люблю этот холодильник. Мне будет очень не хватать его. Он будет фигурировать в том романе, о котором я еще не рассказал толком Нортону.

— Ну? — напоминает Нортон.

— Я просто хотел сказать, что большая удача — не совсем то, чем ее обычно считают.

— Я имел в виду Молли.

— А, я тебе скажу. Она была в Лос-Анджелесе со мной, а потом газета попросила ее остаться там еще на пару месяцев, и теперь она вернулась. У нее в полном беспорядке квартира, и ей нужно выпить.

— И?..

— Что «и»? Ты тоже был с ней в Оксфорде, в конце концов.

— Хорошо.

— Послушай, я не скрытничаю. У меня с ней ничего особенного, иначе я сказал бы тебе.

Нортон позволяет себе самодовольно ухмыльнуться.

Я говорю:

— Помнишь все эти разговоры, которые случались у нас в Оксфорде, о том, как изумительно должны сложиться наши жизни, потому что мы чертовски талантливы, не собираемся идти на компромиссы и оставаться на вторых ролях?

— Я такое говорил?

— Э-э… нет, пожалуй, это был я. Я полагаю, что ты просто плыл по течению в свойственном тебе духе. Но разговоры ты помнишь?

— Смутно.

— Я тут подумал, что, если бы я мог тогда быстро перемотать вперед свою жизнь и увидеть, чем я стал сейчас, это, наверно, произвело бы на меня большое впечатление. Ты понимаешь — эта квартира, колонки рок-обозрений, фотография рядом с фамилией, деньги, знаменитости, с которыми я встречался, беспорядки в Лос-Анджелесе. Но с того места, где я нахожусь сейчас, это вовсе не производит большого впечатления. Я думаю что-то вроде: «Ну, раз я это сделал, значит, в этом нет ничего особенного».