Ее тысяча лиц

— Она морочит тебе голову. Хоть раз в жизни, Рея, признай наконец, что не права!

Подобной горячности от него не ожидал никто. Ни Аурелия, изумленно застывшая с сигаретой в пальцах, ни он, замерший посреди кабинета. Их взгляды встретились. Марк запустил пальцы в волосы и с усилием потянул за пряди так, чтобы стало больно. Хотелось закрыть глаза и отвернуться, но он не мог. Его еще потряхивало от напряжения. Вроде бы короткий разговор, но, играя с Эдолой, он невольно распахнул ей навстречу частицу своей души. И теперь она была выжжена дотла чужим скрытым безумием. Чужим мраком и холодом, чужой бездной.

Мир серийного убийцы лишен романтического флера, который ему придают фильмы и книги. Это ледяная пустыня, в которой ты погибаешь, не успев и вздохнуть. Когда ты ведешь сессию или работаешь с таким человеком, ты его контейнируешь, позволяешь ему разместить в себе кусочек своего бессознательного. И если ты не подготовлен, это может сломать. Как обычного психолога, так и профайлера, так и психиатра.

Марк давно не работал с живыми людьми, предпочитая погружаться в психику убийцы на расстоянии. И даже потом, когда убийца пойман и с ним можно спокойно поговорить, это было проще, чем сейчас. В сто раз проще.

Он будет долго болеть и восстанавливаться. А потом долго говорить об этом на собственной терапии. Но пока он сделал то, что должен был. Даже если весь этот разговор — одна большая манипуляция.

— Я позвоню Берне, — чуть слышно сказала Аурелия, — пусть готовит линию защиты. И напишу заключение для прокурора.

— Умница.

Он сказал это значительно мягче, чем имел право. Значительно нежнее, чем хотел. Он просто устал. Но вместо того, чтобы развернуться и уйти, вернуться в управление и продолжить работу, разобрать отчеты и доформировать профиль, он пересек кабинет, отобрал у Аурелии сигарету, затянулся, не сводя с женщины глаз, а потом медленно выдохнул дым ей в губы.

— Марк… — начала она, но договорить не успела.

Этот поцелуй получился злым. Так целуются те, кто сначала друг друга безумно любил, потом ненавидел из-за глупой обиды, а потом ничего — совсем — не чувствовал. Карлин бросил сигарету в пепельницу, обнял женщину за талию и притянул к себе, чувствуя, как медленно, но неотвратимо поглощает его желание, которое он кропотливо запихивал в глубину души, блокируя физические потребности.

Она забросила руки ему на плечи таким забытым, но привычным жестом, запустила пальцы в волосы, выдавливая из самой мрачной глубины глухой стон. Поцелуй стал отчаянным. Невозможным. Они оторвались друг от друга, тяжело дыша. Янтарный взгляд психиатра метал молнии. А Карлин вдруг улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он.

Ее рука взлетела для пощечины, но не достигла цели — он ее перехватил.

— За что?!

— За то, что признала ошибку.

Ее глаза заволокло слезами.

— Если поцелуй — это награда, то ты гребаный мудак, Марк Карлин.

Профайлер невесело усмехнулся.

— Мне и так это известно, Рея.

Глава девятая

НАСТОЯЩЕЕ. ЖАКЛИН

Muse в ушах как образ жизни. Перебивки на Linkin Park как поворот не туда. Отец говорит, она оглохнет раньше времени, если будет слушать тяжелую музыку. Ха-ха, воспитанный на классике Кристиан Бальмон еще не знает, что такое настоящая тяжесть и грязь. Только на такой громкости, обжигающей, как запрещенный коктейльчик у черного входа элитной школы, можно дышать. В тишине и гармонии жизнь получалась серой, как отцовские глаза в минуты усталости, — и ледяной, как глаза мамы примерно всегда.

Жаклин обхватила ладошками большие наушники и плотнее прижала их к голове. В ее глазах стояли слезы, которые ни в коем случае нельзя показать: на нее уставились все журналисты проклятого Треверберга. Но это не имело значения. Потому что прямо на нее с огромного портрета, растянутого на полстены конференц-зала, в последний раз холодно, укоризненно, неодобрительно и отчужденно смотрела Анна. На этом кадре, удивительным образом пойманном фотографом, мама выглядела моложе, чем в жизни. И такой ослепительной, что на ее фоне Жаклин чувствовала себя мышонком. Да, надо было дожить до четырнадцати, чтобы понять, откуда взялось детское прозвище, и почему мама с отцом ругались из-за него.

«Она не мышь, Анна, ты же профессионал, зачем ты проецируешь на дочь свои проблемы?»

«Какие проблемы, Крис, неужели ты не видишь, что она серая? Ничем не интересуется, ничего не хочет. Такая же, как все».

«Ты сама себе не веришь, Анна».

«Зато ты всегда веришь мне».

Впервые подобный разговор Жаклин услышала два года назад. Она вернулась из художественной школы и бежала к маме, чтобы показать, что у нее наконец получилось нарисовать что-то стоящее, настолько, что старенький преподаватель-художник сказал, что заберет трогательную работу на ангельскую тематику на городскую выставку. Но вместо одобрения услышала спор Анны с Кристианом. Редкий спор: к тому моменту родители уже давным-давно развелись.